[Sgt. Muck]

Название: Вспомнить будущее
Пейринг: Габриэль/Кастиэль (уп. Габриэль/Сэм, Дин/Кастиэль)
Жанр: сказание.
Размер: мини (~5000 сл.)
Саммари: О сродстве к человеку, ошибках и попытках исправить все то, что нуждалось в исправлении гораздо раньше.
Предупреждение: АУ конец пятого сезона, ООС

Он задумчиво тер подбородок, смотря куда-то в пространство, мимо невероятной красоты, что окружала его. Он привык и к потрясающего цвета зелени вокруг, идеальной белизны колонн, разделяющих вместо стен словно бы помещения, если бы такое понятие вдруг существовало. Он предпочитал уходить в одиночку, в самый дальний уголок, куда никто больше не смел уходить, потому что оно заканчивалось ничем, и порой было трудно определить, насколько эта граница ничего может подбираться к тебе. Он не слышал и переливов серебрящейся воды в фонтане, не слышал пения птиц, засунутых сюда явно романтиком, не представляющем, как одни и те же звуки раздражают, когда звучат целыми днями в абсолютной тишине Небес. Здесь, вопреки распространенному мнению, нет ничего, кроме оставшихся с давних времен зарослей, не отвлекавших взгляд.
В его глазах отражались миллионы людей, там, внизу, их ошибки, поступки, решения и чувства, но он не задерживался ни на одном из них. В последнее время Небеса ходили почти ходуном, от Главных Врат и до Его уголка, так что трудно было понять, кто заставляет их сходить с ума. Они, Небеса, они были живыми, все то, что испытывали люди, поддерживало их, дарило силу и цвет, их эмоции дарили силы ангелам. Пока люди верили, существовали и они. Но эти встряски – они никак не отражались на течении Силы, наоборот, они пожалуй даже увеличивали их, как будто кто-то верил настолько сильно, насколько недоступно обычному человеку. Но Сила, как бы не думалось, шла только от людей, и это противоречие занимало всех его приближенных, заставляя изучать Землю практически под микроскопом. Он сам, уставший буквально от всего, особенно не интересовался. Иногда он устраивался на жесткой скамье, в его представлении деревянной, и, глядя на бесконечное небо над собой, просто вспоминал. Он помнил так много, что воспоминания утомляли его, и каждый раз он пытался хоть как-то уменьшить их давление.
- Господин? – он поморщился, но не открыл глаза. Он не хотел никого видеть и слышать, он почти понимал, почему Отца в свое время так раздражали бесконечные споры его покойных братьев. Теперь он остался один, но раздражавшие его ангелы, столь недолго живущие, никуда не делись. Они не были бесполезными – все то, что воспринималось людьми как прекрасное, создавали именно они. Давным-давно, когда он еще только зашел сюда, слабо представляющий, что он сможет сделать, но уже благословленный Отцом, ангелы ненавидели людей. Но он, помня о своем обещании, спалил добрую треть личных Садов других ангелов, обратив на себя внимание, а затем заговорив. Он напоминал им, для чего они были созданы, для чего одарены крыльями, без кого не смогут существовать. Он говорил о том, что высший дар каждого ангела – найти своего человека, неважно, что это поставит его перед выбором дальнейшей службы или смерти на земле. Он говорил, не заставляя слушать, но они слушали, уставшие от бесконечных войн и протестов в попытке занять освободившееся место Отца. Он говорил, что для них важным остается не созерцание вечного, а его охранение, потому что Вечное – это человеческая душа. Он говорил, а перед его глазами словно бы снова последние мгновения Его человека, которого ему было не позволено спасти. Он пытался снова и снова, тратя все силы, что у него оставались, но Сэм только улыбался и отталкивал его руки. Это было так давно, что он забыл, практически забыл все, что происходило. Он помнил только красивые карие глаза, помнил только слова, которые услышал в канун Рождества, держа в своих руках умирающего Сэма. «Пусть у остальных будет лучше», - они сделали слишком много ошибок, они упустили время, когда в самом деле могли реализовать связь, когда в самом деле смогли бы установить необходимое доверие. Он не знал того, к чему призывал всех ангелов, но он всегда хорошо врал.
- Господин, - уже требовательнее обратились к нему, и он лениво склонил голову, молча разглядывая одну из юных ангелов, рыжеволосую, не разменявшую вряд ли одну сотню, и уже пытающуюся пробиться наверх. – Мы нашли того, от кого исходит все… это, - испуганно пробормотала она.
- Кто он? – спросил он и не сразу перевел взгляд на вызванную ему золотую проекцию. Он видел дом в темном лесу, довольно старый, горящие окна, склонившуюся над кем-то уже немолодую женщину с медными волосами, озабоченно протирающую лбу темноволосому мужчине, беспокойно ворочавшемуся на диване. Он на секунду открыл ярко-синие глаза, словно почувствовав, что на него смотрят, а затем вздохнул. На его щеках блеснули слезы, и Небеса снова пошатнулись. В его чертах было что-то знакомое, потребовалась вечность, чтобы его память вновь вспомнила то, что он ненавидел. Потому что потерял так бездумно, потому что мог быть счастлив.
- Кастиэль, - прошептал он, растерянно касаясь лба. Он разом вспомнил все, как что-то когда-то казалось важным, угрожало ему, как они вместе противостояли чему-то и все еще улыбались. Но это мелькнуло смутной картинкой и исчезло. Он забыл слишком прочно.
- Следует ли нам доставить его сюда? – продолжала верещать ангел, боясь подойти к нему и смотря с взволнованным восхищением на его крылья. – Вы в порядке?
Он остановил ее поднятой рукой – и то редкое внимание. Его раздражало присутствие каких-либо мелких мыслей, затаскивающих его сознание. Он перестал чувствовать в тот момент, когда вступил сюда. Может, он никогда и не чувствовал ничего, только думал о том, что когда-то ощущал. Он отлично натренировал свою фантазию.
Он вспомнил о том, что следовало бы разобраться с неботрясениями только вечером. От того, что связывало его и упрямого ангела, осталась лишь едва цветная пыль, сухая и безжизненная, как и сам он. Он не жалел о том, что выбрал быть основой для жизни всех других, не зная, что такое жизнь своя. Он не был тем, кем назвал себя, но когда-то он отчаянно желал, чтобы другие не допускали ошибок. Но поверившие ему ангелы не отходили от людей, ровно как и демоны, то и дело пасущиеся в человеческом мире, где теперь было невероятное столпотворение. Он потерял момент, когда перестал обращать внимание на мелочи, не знал больше, что в самом деле стоит этого существование. Он дарил другим любовь, которой только и могут обладать ангелы, но он никогда не вспомнит своей. Он не позволил ей родиться, ни разу за все свое долгое существование, ни в первую же ночь с огненной богиней, ни с Сэмом за все то время, что они сражались вместе. За что они сражались, с кем они сражались?
Иногда он скучал по простоте. Он обожал человеческий мир за его простоту. В отличие от Люцифера с его типично-детским сознанием, типично-жестким и циничным – то есть, идеально вечноживущим существом, он порой ловил себя на мысли о том, что окунуться в быт, бесконечный, связанный с другими, каждый раз новый, утомляющий, веселящий, такой живой. Ведь здесь, наверху, жизни не было. Не было и внизу. По сути, люди и были самой жизнью.
Об этом он едва ли усиленно думал, прислонившись к прохладной изящной колонне полукруга в центре Сада. Она не была холодной, просто ему было приятнее так думать. Он давно не помнил, что значило разделять свой мир с кем-то еще и никем другим, давно забыл свою способность создавать эти миры. То, что он увидел, угнетало его. Он забыл, что не был Майклом, забыл, что не обладал его способностью находить себя в бесконечном повторении. Не его ли крылья были самыми сильными, самыми быстрыми, самыми прекрасными на всех Небесах? Он ненавидел быть на одном месте. Он любил жизнь, он был жизнью. Но он стоял, нерешительно постукивая по доспехам, не потому, что не мог смириться с гибелью себя. Он не мог смириться с тем, что позволил погибнуть другим. Поэтому он никак не мог предстать перед взглядом синих глаз, осуждающих, как сам мир. Он не мог вынести этого осуждения, не мог изменить то, что уже было сделано.
Но он все же улетел, оставив Небеса, как он тогда не знал, навечно.
***
Он следил за потухшей силой. Он следил за трещинами на отяжелевших крыльях, рвущих его душу. Он смотрел, как сама душа плавится и сжигает его изнутри, заставляя выгибаться и заходиться в беззвучном крике. Он побледнел так, как бледнеют люди на грани жизни и смерти, он практически не дышал, не поднималась грудная клетка и не шевелились узкие ноздри. Дорожки высохших и мертво блестевших в отсветах камина слез исполосовали его щеки, давно разгладившиеся, как если бы оно было неживым. Но он видел этот невероятно живой огонечек, давно уже невероятно слабый, силу которого глупый ангел тратил на ухаживающей за ним постаревшей женщиной с короткими медными волосами. Кастиэль боролся, как мог бороться только тот, кто раз узнал, что всегда останется то, ради чего стоит жить. Он не был человеком, но и не был ангелом, он был существом, что не имело право больше жить ни в одном из миров, но его это не волновало. Крылья трещали и крошились, камушек за камушком они растворялись с болезненными вспышками в окружающем пространстве, уже давно, перышко за перышком, наверное, несколько лет. Он не мог привыкнуть к этой боли, и он продолжал кричать, иногда напрягая сорванный голос так, что еще мог сказать что-то шепотом. Основания крыльев все еще сияли, но скорее синюшным и нездоровым оттенком, подсвечивая запутанную сеть сосудов прямо на его спине. Он не открывал глаз, так что темные ресницы давно слиплись и побелели, он вряд ли осознавал, что рядом с ним кто-то есть. Кто-то, кто наблюдал за ним теплым взглядом ореховых глаз и страдал от того, что не может помочь. Кастиэль умирал, медленно и мучительно, сгорая от потери крыльев, сгорая в собственных воспоминаниях, не в силах справиться с тяжестью всех ошибок, что он натворил. А Анна, бывшая с ним с его Создания, должна была пережить и его Конец. Тусклые бурые волосы повисли вдоль исхудавшего и постаревшего лица, и ее собственные огрызки крыльев тихо и мягко пульсировали каждый раз, когда влага срывалась с уголков ее глаз и падала на посеревшие напряженные ладони.
Он знал, что не имеет к этому никакого отношения. Он не чувствовал ни сожаления, лишь отголоски его собственной боли, которую Габриэль почти не ощущал, лишь знал о том, что они есть. Ему было все равно, как будто рядом с ним не лежал тот единственный оставшийся в живых, кто знал хоть что-то о нем. Кто разделил бы с ним его собственную Историю, цены которой архангел тогда не знал. Он не знал, почему люди так боятся одиночества. Он не знал, почему должен боятся ее сам. Он не знал, что можно и нужно быть иногда слабым. Он не знал, что если он будет таковым один, то уничтожит сам себя изнутри. Теперь он уничтожил себя. И узнал обо всем. Но было, наверное, слишком поздно. Он не осознавал себя ничем, кроме способа сохранения всеобщего спокойствия.
Он помнил тот день. Он не знал, что случилось с Дином, он едва успел схватить Сэма за руку, прежде чем тот упадет в Клетку. Он отчаянно сжимал слабые пальцы человека, вмещавшего в себя двух самых дорогих ему существ за всю свою историю. Почему он дорожил ими в последний момент? Ради чего Кастиэль умирал, раз за разом выкручивая собственную душу и выжимая ее досуха, так что она разгоралась от одной лишь мысли и горела томительно, словно фосфор, который невозможно потушить. Все, что касалось этого участка души, моментально загоралось, и было бы гуманнее позволить ему сгореть живьем, чем чувствовать это. Кто решал то, что было бы гуманнее? Откуда он знал, что если вытащит Сэма, то продлит ему жизнь лишь на несколько секунд? Любил ли он Сэма как человека, а не как отражение его собственного брата еще до того, как все это началось? Он не знал, и сомнение в его глазах было так явно, что Сэм уже знал об этом. Они упали на траву, Сэм уже не двигаясь, а Габриэль с отчаянием склонявшийся над ним и просивший не уходить. Но Сэм знал и тогда, почему все случилось именно так. Он просил не повторять этих ошибок, а архангел повторил со всем небесным народом. Сейчас, глядя на осколки силы, части своего хозяина, он не позволял себе испытывать что-либо по поводу этой мысли. Ему казалось, что он делал все правильно. Но он не чувствовал этого. Он не чувствовал ничего. Осознание собственных ошибок было слабее Габриэля.
Но он предпочел бы сгорать так же, как Кастиэль. Чтобы знать, что его ошибки недопустимы. Но он был властен над ними, а наказывать себя счел кощунством.
Анна обернулась. Она чувствовала его, щуря слепые ангельские глаза, но не могла сказать точно, был ли он рядом. Она не произносила ни слова, лишь робко оставшейся каплей силы резонировала его силу, прося откликнуться. Она знала, что он не услышит, неспособный из-за своей новой силы воспринимать такие мелочи. И он кивнул, разом сворачивая огромный шатер этой мощи в один маленький клубок и отправляя его в собственный Сад, оставляя себе значительную часть просто потому, что ничто не вместило бы его силы полностью. Но так он мог вспомнить, какого это – не быть ежесекундно разрываемым разумной силой.
Она поднялась с колен, щурясь от боли, и вышла из комнаты, не смев даже взглянуть на него. Она была наказана так же, как и остальные, и он просто не имел права ее прощать. Он не знал, за что она была наказана, он не помнил, как разнимал дерущихся детей: рыжую девочку и черноволосого мальчика, не поделивших мнение о том, как надо исполнять правила, не помнил, что она тоже знала его когда-то, пусть несколько секунд.
Он знал, что было и что будет. Он медлил, прежде чем коснуться Кастиэля, прекрасно зная, что это изменит все. Он не позволял себе уходить мыслями дальше, но в глубине души для него уже не было секретом, для чего он здесь. Он осторожно снял с дрожавшего ангела одеяло, успокоившегося только на вид, почувствовавшего его силу. Его сила хотела бы вылечить Кастиэля, если бы проблема не была в нем самом. Но он, закусывая неосознанно бледные и иссохшие губы, растрескавшиеся так, что красный узор давно не оставил от губ и следа, добровольно выбрал это. Изнашивал себя до последней капли силы, отдавая ее внешнему миру за то, что сделал с ним много лет назад. В чем провинился, он извинялся этой болью, каждой искрой, каждым вздохом.
Он смотрел на синяки под глазами, настолько темные, что трудно было разобрать рисунок сосудов. Он видел красноту в уголках глаз, шелушившуюся и воспаленную. Только темные волосы с серебряными прядями оставались относительно чистыми заботой Анны, вероятно. Исхудавшая шея заставляла подбородок выдаваться вперед еще сильнее, обтянувшиеся кожей плечи и острые ключицы, почти полностью выступавшие над грудиной, где кожа была по-настоящему прозрачной. Он отвел взгляд на измученное лицо, не желая больше видеть этого.
Он видел множество ошибок, своих, чужих, ничейных, случайностей и осложнений, последствий и причин, что не мог разобрать, есть ли среди этого правильные. Любая ошибка могла привести как к разрушению, так и к возрождению. Он достаточно знал, чтобы в это мгновение осознать, что он здесь не просто так. Что на этот раз он должен сделать иначе, не смириться, бороться, как человек, вспомнить, чему люди научили его. Разве не в это он заставлял ангелов верить?
Кастиэль был одним из самых красивых ангелов на Небесах. На него отвлекались, о нем говорили, его провожали взглядами и недвусмысленно намекали, практически зажимали в углах, но каждый раз это стоило отважившимся изрядно потерянной части силы. Никто не знал, что застенчивый ангел делает с теми, кто нападает на него. Габриэль наблюдал за этим добрую сотню лет. Он, безусловно, точно так же, забывшись, попадал под пленение огромных синих глаз, настолько живых, насколько могут быть лишь у человека, но, будучи бессменным лидером-обольстителем на Небесах, он предпочитал не обращать на эту лихорадку внимания. Кастиэль даже сослужил ему хорошую службу, отвлекая всех влюбчивых и бесстыдных на себя, давая архангелу передохнуть. Поэтому архангел совсем не ожидал увидеть у себя в Саду неуверенно сжавшуюся в комочек фигуру, устроившуюся с ногами на мраморной скамейке и чувствуя себя явно не в своей тарелке в блестящих доспехах, оголяющих сильные плечи и красивые предплечья, переходящие в невероятно тонкие запястья, оттуда – в узкую ладонь и длинные хрупкие пальцы, такие же бескровные, как и все, вероятно, его тело. Он подскочил, заметив приближение архангела и тут же дернулся в сторону, словно бы откровенно его боясь, но в тот вечер Габриэль переживал период крайне игривого характера. А может, он просто хотел сломить защиту и узнать ее тайну этого юного ангела. Он опустился рядом с ним на скамью, уже зная, что Кастиэля отправили сюда силой, вовлекнув в спор, своеобразную инициацию на Небесах. Но ни один из неоперенных никогда не осмеливался выбирать своей целью архангела. Но этому совершенству было позволено все, даже не вставать при появлении Габриэля. Он смотрел на землю, стыдившись своих покрасневших щек и оттого краснея еще больше, не в силах объяснить, почему он здесь. Тогда прикосновение к нему не подарило архангелу ничего. Он с легкостью привлек Кастиэля к себе, несопротивляющегося и желавшего этого, но лишь коснувшись манившей тогда кожи, понял, что для него она безвкусна и безжизненна. Он отстранился от ангела и оставил его в собственном саду, предпочтя очередное путешествие на землю. Он знал, как работают эти силы. Он сам обладал ими и мог заставить лишить сопротивления любого, будь то человек или ангел.
Он не хотел узнать, что такое чувства. Он ничего не хотел и тогда. Ему казалось, что он уже истина в последней инстанции. Он видел, что его прикосновение сделало с Кастиэлем. Он практически зажег его изнутри, безошибочно определяя, что вся защита ангела была лишь в его желании выслужиться перед архангелом. А Габриэль считал это самой отвратительной вещью из всех. Держа совершенное творение Отца из новобранцев на руках, он заставил ангела желать его с такой силой за какую-то долю мгновения. А затем оставил.
Сейчас он видел перед собой совершенно другого Кастиэля. Того, кто никогда не стал бы пользоваться собственным положением, только не после второй ошибки, постаравшись забраться еще выше и стать богом. Габриэль никогда не думал о том, что побудило среднестатистического ангела подумать, что он может. Он недооценивал связь Дина и Кастиэля, думая, что они не успели осознать многого так же, как и они с Сэмом. Но сейчас, держа руку в миллиметре от ничего не чувствующей кожи запястья, на которой все еще судорожно пульсировала маленькая венка, он ловил какие-то смутные картинки, наполненные чувством, которого он никогда не знал. Это был чистый огонь, горевший в всеобъемлющем ледяном водопаде, напрягающий и размягчающий, добиравшийся до самой души и менявший самую суть. Он слышал невероятные стоны, слишком громкие, чтобы быть стыдливыми, слишком чистыми для одного желания. Он видел очертания полуобнаженных плеч под расстегнутой рубашкой, сползшей на напряженные плечи, где оставалась небрежно завернутой, видел, как бледные в темноте руки зарываются с невероятной, нечеловеческой силой в светлые волосы, видел зажмуренные глаза и кончик языка, каждый раз скользивший по полуоткрытым губам в перерывах между стонами, срывавшимися в по-настоящему глубокие вздохи, вызывая ответные, рождающие шальную улыбку на гораздо более ярких губах Дина, мелькнувшую в ту секунду, когда Кастиэль позволил ему отстраниться от покрасневшей от долгих ласк шеи. Он беззастенчиво выгибал спину под сильными объятиями накачанных в долгих охотах рук Дина и сильнее сжимал бедра, пытаясь практически слиться с Дином, беспокойно ерзая на его коленях и причиняя определенные неудобства. Расстегнутый пояс джинс, явно не Кастиэлевских, не скрывал возбуждения, особенно, когда он сильнее развел ноги, чтобы прижаться к Дину еще сильнее, не обращая внимания на покалывание в напряженных бедрах. Старший Винчестер тихо смеялся, нежно и медленно целуя оголенный верх плеча, подбородном касаясь нагревшийся от жара тела ангела рубашки, и, отрываясь, заставлял Кастиэля задыхаться еще сильнее, неожиданно и сразу увлекая в глубокий поцелуй, но всего лишь на какие-то секунды. Им нравилось переживать то невероятное желание, что они испытывали, поэтому каждое прикосновение, каждое движение, каждый поцелуй был стремительным, но бесконечно повторяющимся в определенном танце, заставляющий их тянуться и быть ближе друг к другу. Они были близки так долго, что Габриэль, уловивший одно из последних воспоминаний, успел увидеть и то, с какой легкостью ангел принял молчаливое предложение Дина, поднимаясь с кресла и стаскивая чужие джинсы с себя новым, уже привычным для него движениями, скользя ладонями по собственным бедрам и поглядывая из-под растрепанной челки на старшего Винчестера блестящим и призывным взглядом, оставляя полы рубашки соприкасаться с кожей чуть ниже пояса. Длинный рукав оставлял на виду лишь самые кончики пальцев, делая его еще более желанным и изящным для Дина, чем кто-либо на всем этом свете. Он принял руку Кастиэля, поднялся с дивана и прижал ангела к себе, позволяя ему скользить руками по своей спине вниз и делать все, что он захочет, устроив ладони на его щеках и целуя так, словно это был последний раз, когда они в самом деле могли насладиться моментом. Ангел не остановился у пояса расстегнутых темных джинс, а скользнул под него, разрывая поцелуй и отстраняясь только для того, чтобы Дин увидел выражение лица, свойственное лишь ребенку, который знает, что ему делать не положено, но все равно делает. Он самодовольно и нежно улыбался Кастиэлю, неуверенно и не очень умело сжимающего его ягодицы, а затем отнял его руки, чтобы показать самому на нем же, как надо. В основном только для того, чтобы между их бедрами совсем не осталось свободного места, а уж потом разминая бледную кожу. Узнав в первый раз, что Кастиэль и знать не знает, что его сосуд не носит нижнего белья и зачем оно вообще нужно, он едва не потерял контроль в ту же секунду, когда ангел еще не совсем понимал, как следует распознавать подобные прикосновения и почему они вызывают легкое и жгучее томление где-то внутри, которое он испытывал разве что перед полетом. Впрочем, объяснять, зачем оно нужно, он ангелу не стал, предпочитая каждый раз дарить прикосновения в местах, где, в общем-то, было не очень прилично и рационально, не через лишний слой кожи и ощущая моментальную реакцию, которая ему так льстила. Они могли практически танцевать в этих объятиях достаточно долгое время, наслаждаясь близостью и дразня друг друга, прежде чем устроиться на чем-нибудь горизонтальном, хотя и совсем не обязательно, и заставить друг друга сдерживать крики, до боли сжимая губы, а затем, отдышавшись после ярких оргазмов, зализывать эти маленькие ранки и улыбаться друг другу.
Габриэль отогнал чужие воспоминания. Они были, безусловно, самыми чувственными из всех, что он видел, но эти отношения никогда не имели права на существование. Они привели Кастиэля туда, где он был теперь, после того, как он не увидел, что кроме этого, его с Дином больше не ждало ничего. Это была потрясающая связь, заставившая мир сойти с ума и встать на уши от того, насколько прочна она была, но она не выносила лишь одного момента. Того, что мир уже не был прежним. Больше подобные чувства не правили миром. Он принимал жертвы, но не благодарил за них. И сейчас он снова принимал от Габриэля последнюю, которую он еще мог спасти, прекрасно понимая, что он не сможет убрать то, что убивает Кастиэля, но он может изолировать это и позвать ангела хотя бы ненадолго, чтобы попробовать объяснить. Объяснить то, что сила людей именно в том, чтобы не сожалеть. Сожаление – это вид борьбы за выживание, в которой самые сильные и самые умные принимают ошибки как часть себя, а слабые выражают в нем всю жизнь и быстро погибают. Они достаточно отделяли от себя людей. Больше это не имело смысла.
Он даже не решался. Ему больше неведомы были сомнения, ибо не было больше вопросов от того, что стояло выше него. Он сам стоял на вершине, и сейчас был единственный момент, когда его вершина могла пригодиться. Он встал на колени перед диваном, вспоминая красоту Кастиэля, и решил, что сперва нужно было бы вернуть ее, позволить его телу жить и вновь шептать о том, какие ошибки стоит совершить, чтобы жизнь не стояла на месте. Он перехватил высохшую руку, проводя большим пальцем по серой и плотной коже, чувствуя, что где-то внутри, среди невероятного переплетения силы, эмоций, чувств есть кровеносные и лимфатические каналы, которые могли бы пробудить его вессель и впустить в себя силу, чтобы восстановление пролетело за короткий промежуток времени вместо столетий. Он прижал запястье к губам, безошибочно находя эту венку и тут же находя сонную артерию на жилистой шее, а затем выдохнул силу, без труда проникшую через бессмысленную уже кожу, так, чтобы она стремилась к его же руке на шее Кастиэля. Прошло всего несколько секунд, а кожа тенора уже стремительно теплела под его подбородком. Он позволял своей силе перетекать в тело Кастиэля, заставляя пробиваться с боем каждый сантиметр его тела и отвоевывать его у неведомой болезни. Он видел, как на глазах становится упругой кожа, моментально краснея от необычного воздействия, видел, как синим наливается вена прямо посередине предплечья, чувствовал, как смягчились кончики пальцев, касавшиеся области над его ключицей. Как только рука наполнилась к силой, возвращая прежние мышцы, красиво очерченные и в то же время обманчиво скрытые уже молочной кожей, как только ключица скрылась под уплотнившейся кожей на груди, как шея возвратила себе былой изгиб, нарисовать который мечтал бы каждый художник, наплевав на все известные каноны, как вновь скрылись скулы, оставляя лишь маленькую выступающую часть по сторонам от глаз, как побледнели синяки под глазами, не исчезая совсем, напоминая о том, насколько хрупок его вессель. Он видел, как расслаблялись утомленные веки, как боровшаяся сила скрылась раздраженно под натиском архангела в неживые давно крылья, оттягивающие спину Кастиэля, видел, как серебрившаяся под кожей сила стремительно потекла ко второй руке, одновременно к груди и бокам, так что уже не нужно было направлять ее. Габриэль убрал вторую руку, все еще передавая свою силу тихим бесконечным выдохом, чувствуя теперь и губами, как пылает многострадальное тело Кастиэля. Как только она сверкнула в последней темной пряди на его макушке, Кастиэль глубоко вздохнул и выгнулся на кровати, стараясь отстраниться от тяжести крыльев. Габриэль не позволил ему, удержав за руки на диване, и поднял его сам спустя несколько секунд, осторожно подтянув за руки.
Кастиэль неуверенно и медленно распахнул глаза, забывая, как это делается. Он смотрел на Габриэля пустым взглядом посеревших глаз, напоминая архангелу о том, что здесь его сила бесполезна. Все, что он мог сделать, находилось в душе Кастиэля, в которую ему, как не делящему с ангелом никаких чувств ни разу в жизни, трудно было попасть. Практически невозможно, сколь он не пытался пробиться через безжизненный барьер в помутневшей радужке. Архангелу не оставалось другого выхода, кроме как подделать самого себя под единственного, кто когда-то почти заполучил всего ангела.
Он заставил свои глаза позеленеть, накладывая слой воспоминания за воспоминанием, только чтобы Кастиэль пустил его, только чтобы вспомнил. Постепенно Кастиэль концентрировал на нем взгляд, узнавая и возвращая в глаза надежду. Как только барьер покачнулся и дал слабину, Габриэль позволил себе связать собственные глаза с глазами ангела, поспешно выстраивая словно бы мост между их душами. Мгновение, и они оба больше не были в заброшенном охотничьем домике.
***
- Дин, - Кастиэль называл его чужим именем, стоя на другом конце темной поляны, небо над которой было как будто картонной декорацией с одним серым цветом. Он был полностью обнажен, собственно как и сам Габриэль, не узнавая собственного тела. Вероятно, разум Кастиэля достроил образ за него, стремясь убедить душу, дать надежду. Он кивнул, не доверяя голосу.
Секундой спустя он уже скользнул ладонями по узким плечам и обнял Кастиэля чуть ниже лопаток, с трудом чувствуя его тело. Обнявший его, пожалуй, слишком эмоционально ангел, почувствовал каким-то чудом это, и по мелькнувшему в глазах пониманию окружающее вдруг изменилось, превращаясь в настоящую живую поляну где-нибудь в северном штате вроде Орегона. Изменилось ощущение, звуки, чувства. Габриэль удивленно оглядывался по сторонам, понимая, что подобное возможно только для самого сильного ангела, почти такого же, как он сам. Какая же сила таилась в Габриэле?
Он слышал запахи. Легкий дразнящий цветочный аромат от темных прядей, мягко щекочущих его подбородок, тепло от рук, устроившихся беззастенчиво на его спине. Ладони, повторяющие изгиб поясницы, не замирали, а продолжали легко ласкать, словно бы узнавая заново. Он спрятал лицо, уткнувшись лбом в изгиб шеи Габриэля, начинающего понимать, что все не так, как должно было быть. Но привычно убрав волосы с лица, он заметил, что они снова золотые, но никак не темно-русые. Он удивленно опустил взгляд на молчащего ангела, встречая по-настоящему испуганный, но отчаянно-решительный взгляд. Он знал, кто на самом деле перед ним. И продолжал искать этой близости душ, возможно последнее, в чем он боялся ошибиться. Он ждал от него хоть чего-нибудь, а архангел вспоминал каждый момент, когда им приходилось знать друг друга. Он не помнил о силе, что осталась вне этого несуществующего мира, и теперь каждое воспоминание вызывало в нем чувства, разные, незаметные и такие, что сжималось сердце, вызывали взрыв впечатлений и чувств, особенно по отношению к этому ангелу, возможно единственному на всех Небесах, кто в самом деле умел любить. Единственному, кого он, возможно, когда-то отверг, не поверив в это чудо, и заставил Кастиэля искать себе замену, может быть, даже неосознанно.
Ангел сжался в его руках, даже не думая убирать рук, боясь, но все равно держась до последнего. Архангел, вздохнув, обнял его, одной рукой прижимая его голову к своей груди, а второй поглаживая по плечам. Видимо, Кастиэля это мгновенно успокоило. Среди тысячи перенятых воспоминаний Габриэль увидел какую-то едва заметную связь между тем, как обнимал ангела Дин и как сейчас – Габриэль. Возможно ли, что на самом деле ангелы и люди никогда не должны были пересекаться, решив, что если такое чувство, как любовь, на самом деле существует, то почему-то обязательно где-то далеко. Неужели когда он оставил молодого ангела в собственном Саду, заставляя страдать не только от унижения, но и от желания принадлежать, свойственного каждому ангелу, испытавшему любовь, он вызывал все то, что произошло после явления Люцифера и Михаила в несчастный людской мир?
Он сравнивал с тем последним воспоминанием, что успел перехватить. Он знал, что Кастиэль думает о том же самом, это чувствовалось как-то само собой. Ровно как и то, что не было того сжигающего чувства потребности и отчаяния, которое так легко спутать с любовью тем, кто имеет извращенное представление о чувствах. Все, что он чувствовал – это боль души, которую изранил сам не раз за столько веков, душу, за которую теперь ответственен, душа, которая желает его несмотря на то, какое место он занимает. То, что Небеса сотрясались в ужасных судорогах, не мог вызвать один Кастиэль. Это вызывал сам Габриэль, ослепленный и оглушенный этой нежилой силой, но все-таки душой слышавший крики Кастиэля о помощи. О том, чего уже не могло было быть тогда, когда Кастиэль умирал. А он в самом деле умирал, несмотря на ложное ощущение спокойствия. Он снова оказался виноват. Оставалось лишь одно. Долгие года он не ощущал этого. Но почему сейчас, тогда, когда уже так поздно?
Поляна больше не оставалась такой, как есть. Это была совершенно другая, покрытая зеленой травой, посреди которой стояла одинокая высокая фигура. Мгновением спустя появилась еще одна. Хозяева этих тел были гораздо младше, чем временные посетители, но той ночью балом правили не они. Знакомая сцена, он наблюдал за ней издалека, последний раз решая, стоит ли вмешиваться. Именно тогда он слишком поздно бросился за Сэмом. Но вглядываясь в знакомые и забытые лица, он понимал, что чего-то не хватает. Именно тогда он понимал, почему сейчас.
Он должен был использовать всю оставшуюся энергию Кастиэля, чтобы вернуться и исправить. Исправить то, что было не неправильным, а скорее, просто было никаким. Убить Кастиэля, чтобы вернуться в прошлое и спасти его снова. Чтобы попробовать снова, но уже – вместе, осознавая, что у них, возможно, история длиннее и крепче, чем у Дина с Кастиэлем. Это было еще одним умением людей. Делать то, что никогда не предсказать заранее.
Он снова опустил взгляд. Кастиэль казался заснувшим в его руках, уже полупрозрачным, исчезающим уже окончательно. То, что не отпускало его, было в самом Габриэле. Те ошибки, что они не смогли оставить в прошлом и пережить по одиночке. Неужели было проще не допустить их вместе? Он помнил эти глаза совсем иными. Когда-то – невероятно беззаботными и с легкостью принимающими окружающих. Он сломал Кастиэля тогда давно. Как сломал жизнь собственных братьев.
Он не был Кастиэлем. Он не умел искать ошибки в себе. Но теперь он знал, как их исправить.
Ладонь последний раз коснулась густых волос. Он поднял голову Кастиэля, с болью в сердце видя серые глаза. Достаточно будет лишь отправить братьев по из мирам, настоящих – наконец-то на небо, чтобы они заменили пустующие места. Места, которые останутся после того, как двое ангелов-недотеп попробуют в тысячный раз понять то, что было наказано им Отцом. Они попробуют полюбить.
***
В неверном отблеске огня камина его кожа казалась темно-бежевой, почти смуглой. Касаясь лишь самым кончиком языка изгиба шеи, не зная, откуда стоит начинать, он тут же ощутил ее вкус, присущий только одному ангелу, только одному Кастиэлю. Он был так близко к нему, лежа на спине на толстом и пушистом ковре и то и дело оглядываясь на уже пустые кружки из-под какао, чтобы случайно не сбить их. Но Габриэль даже не думал о стремительности, что могла бы вызвать неконтролируемую реакцию. Не сейчас. Он хотел подарить Кастиэлю ощущение защищенности и отстраненности от целого мира только в свете этого огня, в доме, куда никто больше не собирался вламываться, желать их убить или заставлять убивать других. Он хотел заставить его почувствовать каждый вздох, раздававшийся в тишине гостиной, хотел дарить тепло иное, нежели камин, хотел забыть о единственном, что сохранилось в его памяти от будущего. Он больше не хотел видеть Кастиэля на пороге смерти, неживым и чужим. Он больше не мог этого видеть.
Кастиэль мстил ему за то, что Габриэль оставил его много десятилетий назад одного сгорать от невероятного и сверхъестественного желания. Он ходил по дому исключительно в расстегнутых белых рубашках, не одевая больше ничего, рубашках настолько длинных, что они прикрывали почти середину бедер зачем-то, неудобные в использовании для костюмов, но отличные, чтобы приковывать взгляд Габриэля к сильным бедрам и каждый раз заставлять его забывать то, о чем он думал. Он позволил Габриэлю эгоистично со стороны забрать себя в другой мир, доверившись сразу, как только он увидел архангела. Он ворвался на поляну с горящими глазами, напоминая того, в кого когда-то был влюблен Кастиэль и к кому когда-то решился прийти. Но он собирался слишком долго. Золотые глаза погасли и больше не возрождались до того момента.
Он смотрел на каждого из них совсем по-иному.
Он увел Кастиэля с собой и заставил жить вместе с собой целый месяц, прежде чем наконец-то разрешил так потрясающе интимно устроиться на этом ковре, находясь в такой близости, что Габриэль чувствовал жар возбуждения ангела прямо через ткань собственных джинс. Нельзя сказать, чтобы он не отвечал Кастиэлю тем же – он отлично помнил, как нужно выглядеть желанным, и он знал, что Кастиэль не выдержит первым.
Он забрался к нему на колени. Но Габриэлю этого было слишком мало, не теперь, когда он в первый раз за многие тысячелетия ощутил рядом того, кого, пожалуй, хотел бы видеть в непосредственной близости к себе так долго, сколько им это позволят. Они сбежали от остального мира, устав с ним бороться. И поняв, что он спокойно отпустил их, забрав силы, позволил наконец-то отойти. Оставил место для Истории, которая сделала все сама.
Он целовал его, перехватывая его ладонь на полпути к своим волосам, а затем отстраниться, чтобы коснуться губами самого кончика ладони. Он заставил Кастиэля засмеяться и завозиться под ним, переворачиваясь на бок и прижимаясь сильнее. Габриэль улыбнулся ему, ловя во взгляде то, что когда-то давно юный ангел представлял это одним желанием. Сейчас оно, безусловно, тоже было, но вместе с этим приходила уверенность в том, что то, через что они прошли, каждый по-своему, не позволит больше совершать глупых ошибок.
И теперь в самом деле можно было целовать ту полоску кожи, что не скрывали расстегнутые полы его любимой рубашки, не беспокоясь, что в дом ворвутся и попробуют убить их, или даже уговорят убить кого-нибудь другого. Все это осталось далеко позади. Сейчас же не было ничего более важного, чем думать лишь о том, как постараться понять человеческую жизнь, а начать можно было как раз с своеобразного медового месяца.
Теперь кожа Кастиэля имела свой собственный, неповторимый вкус.

@темы: fanfiction