Грязный ушастый секрет Тендо | Sometimes, when you fall, you fly
Название: Why we fight?
Автор: Sgt. Muck
Бета: curious_Cas
Пейринг: Сэм/Габриэль (Часть I), Дин/Кастиэль (Часть II), НЖП
Жанр: domestic, romance
Размер: макси
Статус: В процессе
Саммари: Рано или поздно на любой войне возникает один и тот же вопрос - а за что, в конце концов, мы сражаемся? Жизнь Винчестеров никогда не уходила с передовой, однако, проведя добрый десяток жизни в борьбе с монстрами, каждому из них приходится подумать о том, какой жизнь была бы после того, как последний монстр был бы убит. Но их собственная нормальная жизнь никогда не оставалась позади этих сражений, в безопасности, она менялась так же сильно, как сами Винчестеры, и в скором времени опасность представляют не оборотни, вампиры или перевертыши. Опасность - в них самих, потерявших все и всех во время этой бесконечной битвы
Предупреждение: ООС, АУ и таймлайн после момента повторного открытия Чистилища.
Благодарности: Огромное спасибо всем тем, кто брался читать по моей просьбе и высказывал свои мнения о незаконченных частях, в особенности Миссис Теннант-Симм и Sorano. Особенно я хотела бы сказать спасибо curious_Cas, героически взявшейся проверять столь большое произведение.
UPD О названии: Название происходит от строчки из песни, которая звучит как "This is why we fight", а выразить сомнение этого утверждения я решила знаком вопроса, хотя грамматически оно неправильное.
Часть I. Научи меня делать выбор
1,2,3,4
5.
читать дальшеТрудно описать, что такое боль. Трудно рассказать тому, кто никогда не чувствовал еще. Скажи ребенку, что не нужно трогать свечу или горячий утюг, он все равно не поверит, пока не коснется. Это как научиться говорить, как встать на ноги, как осознать себя.
Для каждого боль будет своей. Посчитайте эпитеты, которые дают ей врачи - и каждый раз на каждое предложение больной будет качать головой, потому что для него эта боль будет особенной. Она – часть нас самих, и каждый из нас уникален по-своему. Так как можно сказать о боли так, чтобы понял другой?
Можно с уверенностью сказать, что иногда она проходит. Иногда, когда судорожные спазмы захватывают весь организм, и не замечаешь ничего, кроме времени, становится легче от мысли, что нужно продержаться хотя бы до утра. Тогда ночь становится серой, никакой, темнота не пугает, и все, что имеет значение – это мир, что сузился до одного тебя, терзаемого болью. И в этот момент все равно, кто рядом, лишь бы он помог.
В этом мире, несмотря на всю боль, на все нежелание думать о чем-либо, кроме своей борьбы, своей смешной для остального мира проблемы, не всегда есть одна сторона. Случается, что ночь становится бесцветной для тех, кто рядом, и трудно сказать, кому больнее – тому, кто страдает, или тот, кто видит это и ничего не может с этим поделать. Можно сказать, что и эта борьба будет уникальной, но нет. В мире трудно найти что-то постоянное, и однажды она уйдет. Может, вместе со смертью.
Но это уже, казалось бы, совсем другая история. Главное – дождаться момента, что сметет все, что было. Но даже если ты ждешь не один, боль не становится легче, она удваивается. На двоих.
Сейчас Сэм был тем вторым. Несмотря на то, что Габриэль отвернулся от него – они проспали, может быть, всего лишь несколько часов, прежде чем кровотечение усилилось. Был спешный звонок Майклу: они оба знали, что происходит, но никто не говорил об этом Сэму, и все, что он мог сделать – просто быть рядом. Иногда это бывает в детстве – когда изо всех сил представляешь, как чья-то боль уходит к тебе, потому что ты не хочешь, чтобы кто-то страдал, а может, даже наоборот. Сейчас Сэм почти вернулся в детство, думая взрослым сознанием о том, насколько возможно помочь таким образом. Он видел, что повязка час за часом намокала все больше, но если обычному человеку этого бы хватило, чтобы потерять сознание, Габриэль все еще боролся. Это перечеркивало все попытки установить мир осознанием его человечности, для них обоих. Но если Сэм привык к этому всего лишь несколько дней назад, то для Габриэля это снова было сродни крушению жизни, новому крушению, когда он не оправился от старого.
Сейчас время тянулось для них обоих. Стены спальни безрадостно-серые, без единого проблеска света – глаза слишком долго привыкали к темноте комнаты. Казалось, на часах только что было три часа ночи, но теперь тусклые синие цифры говорили о четырех. Ни один не мог ни заснуть, по собственным причинам, ни посмотреть друг на друга. Оно и было, и не было, и единственное желание – лишь бы оно кончилось.
Он не имел права спрашивать о чем-то. Глупо даже говорить о том, у кого есть права, а у кого нет. Это все равно, что усомниться в праве жить на этой плане и быть человеком. Но можно было подумать о разрешении другого человека участвовать в его жизни, и именно в этом Сэм был не уверен. Свою жизнь он не представлял больше своей, а может, не представлял никогда, потому каждый, кто порывался ворваться в нее, не мешал ему. Он был не уверен, остался ли он собой после того, как пробовал демонскую кровь, как сопротивлялся воспоминаниям о Клетке, после того, как впервые кого-то убил. Убийство меняет людей, даже будь оно во благо, что снова никто не может достойно определить. Но если бы у каждого была своя правда, во что превратился бы мир?
Он снова думал о мире. Достаточно смелости, чтобы уличить себя в этом. Он снова думал перед тем, как сделать собственный выбор, до которого этому миру вряд ли есть какое-то дело. И весь вопрос был только в том, может ли он дать разрешение самому себе, отодвинуть собственные сомнения и перестать хоть раз думать о себе. Нет-нет, он и в самом деле всегда думал о себе. Даже самый последний альтруист на самом деле эгоист, потому что если хорошо всем, о чем он так печется, то хорошо и ему. Не самый бескорыстный поступок.
Почему бы ему просто не сделать?
Зато то, что успел заметить, можно поставить ему в заслугу. Значит, он все же способен меняться и стремиться стать другим. Каким всегда хотел быть.
Вздохнув, Сэм неуверенно поднял одеяло и придвинулся ближе к архангелу. Тот напрягся в ту же секунду. Кому было труднее? Сэму, который всю жизнь знал, что его судьба – неправильна, или бывшему архангелу, для которого жизнь не просто не имеет границ начала и конца, но и сторонних – тоже? Для которого каждый шаг не просто так или иначе приведет к естественному биологическому концу, но шаг в пустоте и неизвестности, которая в истинном виде никогда не вызовет любопытство. Там, где пусто, нет фантазий. Но именно она толкает на любопытство к неизведанному. Габриэль был в пустоте, с которой сражался, наверное, уже долгое время, и теперь, когда у пустоты вроде был финиш, когда пустота обросла декорациями «человеческой жизни», все снова идет не так. Все снова идет сверхъестественно.
И даже ему было проще. Неужели кто-то обладал талантом никогда не думать долго над поступками, никого жизнь не научала не только просчитывать последствия далеко вперед, но еще и заодно последствия поступков всех, кто рядом? Вряд ли Габриэль когда-то знал, что такое последствия. Но даже будучи человеком всего год, он умудрялся поступать правильно, и не похоже, что хоть раз он не спал ночами, продумывая все до последнего.
Ему было проще довериться. Именно поэтому он расслабился в ту же секунду, когда Сэм легко надавил на его плечо, прося откинутся. Его уверенность прочно переплелась с сомнениями Сэма, как будто разрешая и дальше сомневаться, не давая этому смысла, но разрешая – если хочешь, сомневайся. Но вряд ли было что-то, что было бы так же уместно, как обнять того, кому плохо. Того, с кем, так или иначе, есть общее прошлое. Прошлое, оно всегда связывает перекрестной шнуровкой воспоминаний, которые составляют и изменяют свидетелей, а те, кто проходил одни и те же изменения вместе, уже ближе, чем те, кто ищут друг в друге интерес и придумывают что-то общее. С историей и воспоминаниями враг будет ближе, чем друг. С историей не всегда можно продержаться, если эта история хоть одним из двоих друзей не прожита и вполовину так же ярко.
Цените тех, кто приходит, когда плохо не им, а вам.
Цените не тех, кто никогда не спрашивает, а тех, кто будет спрашивать раз за разом, зная, что будет больно, но это поможет.
Цените тех, о ком можно и нужно заботиться, потому что жизнь для себя – уже не жизнь.
Цените тех, кто при всем при этом, забывая о себе, будет утверждать, что жить нужно для себя.
Даже если Габриэлю было больно, он все равно не порывался отодвинуться. Он так и не поднял взгляд на Сэма, так и не показал, что на самом деле думает о происходящем, не доказал, что знает о том, что происходит. Но и Сэм все равно все это знал, угадывая каким-то образом по малейшему напряжению бывшего архангела. Он никогда не был так близко к кому-то, близко не физически, но в ситуации, в которую попал бы вместе с кем-то. В ситуации, которая бы затрагивала то, что было, и даже это «было» никогда не числилось одинаковым для всех, с кем Сэм вообще попадал в переделки. До этого момента, до мгновения, когда нужно было менять то, что раз за разом причиняло боль не только ему, но и окружающим, а все оттого, что он старался им помочь. Ему нужно было научиться жить. Он встретил Габриэля, уже знавшего, как нужно учиться. И тогда, когда он, наконец, доверился ему, оказалось, что Габриэль недалеко ушел.
И может быть, недалеко уйдет, если то, что происходит, убьет его.
Как Трикстер, он умирал много раз. Если бы он, жуя батончик, вновь погиб бы изощренным способом, Сэм вряд ли заметил бы это. Но теперь перед ним не был Трикстер, а новый человек. Несколько более странный, чем это было привычно, но уже со своими слабостями и проблемами, в своем лабиринте противоречий, из которого не будет выхода, потому что главное для человека – иметь стимул, чтобы дойти до следующего поворота. И одна большая цель, ради которого он должен был ступить в этот лабиринт. Если этой цели не будет, человек будет угасать на глазах, и ему будет трудно помочь. Практически невозможно.
Но у Габриэля была цель – была маленькая слепая девочка, которой он доверился и за которую взял ответственность, и каждый поворот сметался его желанием заботиться о ней. Но если у него была цель, был смысл этой новой жизни, почему он сгорал прямо на руках Сэма?
Он избегал смотреть на Габриэля в своих руках. Ему было, несмотря на вихрь мыслей, все еще странно быть так близко к кому-то, особенно когда то и дело перед его взором вставал вопрос, кто он для него и какое место займет в новой жизни. Это был тот стыд, который начинался с «а может быть…?», который надеялся на большее, чем то было бы логично и правильно. Появление Габриэля привело его к такому количеству выборов, которое Сэм никогда раньше не встречал, и большинство из них он незаметно для себя все-таки сделал.
Но вот заставить себя поверить, что на этот раз все не так, как прежде – это было труднее всего.
Как будто весь мир перевернется от того, что он не перейдет последнюю черту, которую сам себе нарисовал и, наверное, преувеличил.
Был ли этот момент тот самый, когда совершаются поступки, о которых в любой другой день трудно подумать. Поступки, трудные для самого себя, для тех рамок и сомнений, что удерживают личность. Это моменты, когда самые стеснительные, впервые оказавшись в компании, почему-то обнаруживают, что подойти к тому, кто нравится, не так и трудно, а вполне можно и даже нужно в этих обстоятельствах. Это моменты, когда легче всего признать свою неправоту, признать, что без кого-то слишком трудно и просто не так, и моменты, когда этот кто-то, улыбнувшись, принимает обратно, пусть и называет дураком. Это волшебный миг, когда мир открывается для тебя дружелюбнее и увереннее, и ты больше не чувствуешь себя на обочине. Это моменты, когда всем правят обстоятельства.
И теперь эти обстоятельства, этот дом, эта потребность Габриэля в нем, сколь ни была неестественна, толкали, чтобы он сделал последний шаг в попытке все изменить.
Объявить, что ему не все равно. Что ему плохо от того, что ему не все равно. И он готов эгоистично требовать ответов, только чтобы почувствовать себя лучше, потому что да.
Да, он дал себе это право быть ближе.
- Расскажи мне, - уверенно сказал он, хотя и тихо от долгого молчания, и впервые посмотрел на потемневшие мокрые пряди, не боясь, что Габриэль обернется. Он признал, что ему не все равно, и все страхи молча отступили.
Габриэль покачал головой. Это простое движение, видимо, каким-то образом вызвало боль, и он снова напрягся, неосознанно сжимая запястье Сэма. Он глубоко вздохнул и замер.
- Потому, что мне нельзя об этом знать? – продолжил он, придвинувшись ближе, стирая все черты, что нарисовал себе. Теперь он касался подбородком макушки Габриэля, что почему-то было забавно.
Габриэль промолчал.
- Значит, ты просто не хочешь, чтобы я знал, - заключил Сэм. – А если я, скажем, догадаюсь сам?
Прошла секунда, прежде чем Габриэль неуверенно пожал плечами, едва заметно, чтобы не вызвать боль.
- Ведь это от того, что крыльев больше нет, значит, никак не связано с человеческой болезнью, - начал он совсем издалека. И тут же практически ощутил насмешливую улыбку Габриэля – Шерлок Холмс бы никогда не догадался. Он не мог видеть выражения лица Габриэля, но это перестало казаться ему неудобным. Трудно утаить что-то, когда доверился. – Но и твоя ангельская сущность молчала, ты сказал, весь год, заживала и перестраивалась, так…
- Любовь у вас – очень эгоистичное чувство, - он заговорил так же тихо. – Вы любите, потому что хотите, потому что вам нужно испытывать потребность в ком-то, потому что тогда у вас будет, чем заняться. Вам покажется, что если вы будете любить кого-то – как какая-нибудь запись «я люблю его» - то жизнь пройдет не зря. Найти и привязать, но разве вы любите, когда вас привязывают? Кажется, будто жизнь связывает вас, зажимает и мешает дышать. Вы вырываетесь, и разбиваете сердца. И вам разбивают. Как игра на бирже – нужно вложить залог, не очень веря в успех, но каждый раз наивно надеясь. И разочаровываясь, когда не получается. Но ведь вы сами виноваты в том, что ничего не сделали для рождения прекрасного и тонкого чувства. Даже любовь детей к родителям, самая сильная, самая неоспоримая – и теперь превратилась в капризы, в ненависть, в желание как можно быстрее освободиться. Всегда были те, кто не умел любить, но где теперь те, кто умеет? Любой роман, что я читаю, любой текст, даже если заявляет о себе романом, то рано или поздно заканчивается сексом еще на середине. Хотя обычно все с него и начинается. Человек – не самое лучшее создание, не самое чистое или уникальное, но пока оно будет желать что-то помимо собственных нужд - оно будет существовать, и я не думаю, что заметит, как потеряет способность любить. Однажды оно потерял способность верить во все окружающее и придумывать себе богов. Потеряло смирение и нашло самоуверенность. Но даже при всем при этом вы продолжаете испытывать эмоции, и они делают вас живыми. Без эмоций человек мертв. Он может прожить без любви – в конце концов, любовь для каждого лишь смесь чувств в различных пропорциях, у кого-то больше доверия, у кого-то потребности, он заменит их с легкостью – но не сможет прожить без эмоций. Без ненависти, зависти, ярости, гнева, радости, любых чувств, без них он не будет человеком. И эмоции и есть то человеческое, что мечтает испытать каждый ангел. Он зачарованно следует человеческим эмоциям, не в силах перестать наблюдать за ними, и так хочет испытать их, хоть раз. Так же, как когда-то люди хотели летать. Вы научились строить самолеты и приспособились, но ангелы – не такие, как люди. Они не смогли научиться. Так многие века они падали на землю, погибали и перерождались людьми, когда это было нужно Отцу. Чтобы испытать чувства. Но никто не проживал жизнь целиком.
- Почему? – решился спросить Сэм. Он провел ладонью по мокрому плечу.
- Потому что они не люди. Не становимся людьми, даже если теряем свои силы. Если слепому от рождения человеку вылечить глаза и вывести на свет, он с трудом переживет шок. Так и мы не переживаем этого. Кто-то раньше, кто-то позже, никто не доживал достаточно, чтобы рассказать, отчего мы умираем. Ведь шок можно пережить самым сильным, отчего же никто до сих пор не рассказал? Зачем тогда Отец возвращает некоторых из нас? Значит мы еще не поняли. Что делает человека человеком, чтобы остаться, чтобы приспособиться, чтобы измениться.
- Разве не любовь? – совсем шепотом спросил Сэм.
- Способность жертвовать собой ради нее. Бояться умереть, оставив тех, кого ты любишь. Не любовь как таковая делает человека человеком, лишь тот, кого он по-настоящему любит. Не доверяет, не желает быть вечно рядом, а именно любит, тем чувством, которое не описать, не поймать, не запечатлеть, но можно лишь чувствовать, как оно греет душу, - Габриэль замолчал, сжавшись еще сильнее.
- Но ты же любишь Ханну, это трудно не заметить, - и он не дал Габриэлю возразить. – Если вы умеете любить, то не это убивает вас?
Габриэль молчал. Сэм коснулся его плеча, но ангел не отозвался. Он испуганно замер, пытаясь понять, дышит ли Габриэль, поднимается ли грудная клетка, и тут же успокоился. Похоже, что бывший архангел наконец смог заснуть, несмотря на боль. В тот же момент комнатный сумрак потемнел, и время словно бы вернулось к своему нормальному течению. Сэм опустил голову на подушку и закрыл глаза. Он заснул еще за секунду до того, как перед глазами перестали мелькать вспышки от долгого напряжения.
***
Когда он снова открыл глаза, от неприятного чувства отдавленной и ничего уже не чувствующей руки, все еще было темно. Он медленно вытащил руку из-под Габриэля, возможно, метавшегося во сне, и принялся сжимать и разжимать кулак. Прикасаться ватной рукой к чему-либо было неприятно, но спустя пару секунд он ощутил знакомое покалывание. Рука возвращалась к жизни, когда он растирал ладонь и разминал пальцы. Архангел, морщась во сне, лежал на спине, пропихнув все одеяло между собой и Сэмом. Может быть, Сэм проснулся именно от нагретого одеяла.
Он не сразу заметил мерцавший телевизор. То, что он не поднялся с подушки, позволило ему получше рассмотреть сосредоточенно набирающего запросы на клавиатуре Майкла.
Несмотря на размытое изображение и неудобный угол обзора, Сэму удалось сложить впервые полное впечатление о нем. Если бы можно было выразить это через лист бумаги, то он и был бы, вероятно, таким листом. Он был абсолютно нейтрален, с острыми краями, которые режут лишь избранных, и способный воспринять все, что ему напишут и прикажут. Но вместе с этим, пока лист остается чистым, он предоставлен сам по себе, и уверенности ему не занимать. Его нельзя было назвать ни красивым, ни пугающим, так выглядел бы безразличный врач на ночном дежурстве, когда привычка давно убила усталость, и все, что он видит перед собой, уже когда-то было и не представляет никакого интереса. Лишь когда он поднимал взгляд очень темных глаз, можно было разглядеть выражение сожаления и попытки борьбы, сопротивления, но оно исчезало, стоило ему снова переключить камеру. Изредка он что-то записывал левой рукой на листке бумаги, морщась как человек, который пытается припомнить то, что видел всего лишь раз в жизни. Более того, человек, которому это удается после некоторого усилия. Редкая способность осознавать свою силу и свои возможности, то невероятное умение, которое можно развить после пары тысяч лет. Когда-нибудь, если люди научатся жить вечно, сперва они обретут это знание границ, и только потом поймут, что они натворили. И ни один из них не будет Майклом, ни один из них не примет это с завидным спокойствием, потому что он не человек. А они, люди, всегда будут бороться, потому что это единственное, что делает жизнь жизнью. Прежде, чем полюбить, нужно выиграть время, которое можно потратить на любовь. Ведь каждый день – лишь подарок Бога, а не время, данное по праву. Никто не знает, кто, в конце концов какими правами владеет.
Он наблюдал за Майклом целую вечность, так ему показалось. Благо подушки позволяли высоко держать голову, и при этом на удивление удобно, ему не приходилось напрягаться. Он уже почти снова дремал, когда позади Майкла бесшумно прошел Люцифер, что-то подбирая с пола и убирая в ящик у изножья кровати. Затем он положил руку на кресло и склонился к экрану, видимо, снова переключив его на камеру. Мгновенная реакция Сэма позволила ему сразу же закрыть глаза, наблюдая из-за полуопущенных век за тем, как Люцифер шепотом убеждает Майкла, что сегодня уже ничего не случится. Эта ночь пройдет тихо, сказал он. Габриэль слишком силен, чтобы так быстро сгореть, утверждал он. Габриэль справится, как справлялся тогда, доказывал он.
- Но тогда с ним не было нас, и вот куда это привело, - несколько жестко ответил Майкл, но в противоречие со своим тоном с облечением отдался в руки брата, позволяя поднять себя с кресла. Так они и замерли, друг напротив друга, и когда одна рука скользнула по запястью другой, не оставалось сомнений, для чего они встали именно так.
Сэм покраснел, и в волне неловкого ощущения едва не заметил то, что, возможно, привело его к новым выборам быстрее, чем он того ожидал.
Там, где пальцы легли на выступающие косточки запястья, рождалось мягкое свечение. Оно было прозрачно-голубого цвета, темнее, чем небо, глубже, чем вода, и вместе с тем теплее, чем любой свет, который Сэму когда-либо приходилось видеть. Оно рождалось неуверенными вспышками, но когда рука продвинулась вверх по чужому плечу, свечение вспыхнуло последний раз и разбилось на множество маленьких ниточек, которые было так трудно разглядеть на темном экране, но так легко представить Сэму.
Потому что он уже видел это свечение. И пока, в ту секунду, наблюдая за тем, что не должен был видеть, он не мог соединить одно с другим.
Когда он заснул снова, сон не был похож на опасную дрему и тревожную дымку сна, скорее, он проваливался в сон, как если бы кто-то чрезвычайно заботливый как следует придал ему ускорения. Но на этот раз падать в темноту было не так страшно, как каждую ночь до того, как он впервые переступил порог этого дома.
***
Наутро Габриэль не проснулся. Сэм вообще не знал, спит ли он или уже близок к клинической смерти. Он сам ощущал себя едва живым, как только представил маленькую девочку с расширившимися от ужаса глазами, когда ему пришлось бы сказать ей, почему тот, кого она готова была назвать папой, больше никогда не приедет к ней. Он не смог бы признаться, что этому не было объяснения, и то, что происходило, было несправедливо и ужасно, и на этот раз действительно выше его понимания. И что если бы он мог, Ханна, он бы спас «папу» в тот же миг. Но даже слепые глаза способны смотреть с укором.
Зимнее утро не радовало солнцем. Тяжелые тучи висели прямо над головой, и никакая крыша не спасала от этого давления. В такие дни люди закрывают окна, забираются поглубже в безопасную тьму дома и смотрят телевизор, живя другой жизнью. В такие дни случается все то, чего никогда никому не пожелаешь.
Он просто не проснулся. Он лежал в той же позе, в какой Сэм запомнил его в последний момент перед тем, как заснуть, и, казалось, не дышал. Но несмотря на то, что можно было уловить, как Габриэль делает вдох, это не было признаком здоровья. Вместе с тем, как проходили минуты утра, которое так и не принесло облегчения, росло чувство отчаяния. Это была обида за то, что Сэм рискнул и поверил ему, и оказался здесь, чтобы снова пережить потерю, и разочарование, потому что все в конечном итоге идет так, как должно, и нельзя сопротивляться этому, и беспомощность пополам с глухим раздражением. Он потряс Габриэля за плечо, но ничего не добился, сжал руку сильнее, но и боль не привела бывшего архангела в чувство. Он не мог отпустить его, понимая, что не может сделать ничего, и перед глазами стояла не малышка, слишком уязвимая для слез, но они оба.
Он слышал, как включился экран, но не хотел оборачиваться. Он был зол и на Майкла за то, что он знает и не говорит ему, и Сэму вновь приходится видеть, как умирает тот, кто так тесно связан с невероятным прошлым Сэма и протянул руку к его такому же невероятному будущему.
Ему хотелось сделать хоть что-нибудь, даже разбить, потому что внутри него происходило именно это – разбивалось. Разбивались надежды, оправдания, отговорки – все, что придумает человеческий разум, чтобы объяснить происходящее, когда это нельзя сделать логически, и позволить человеку жить дальше. Перезагрузиться и начать с последнего сохранения. У Сэма не было последнего сохранения, он удалил его, когда попытался изменить свою жизнь, начав с брата. Ему больше некуда и незачем было возвращаться, и как они, архангелы, не понимали этого, черт возьми?
Какая-то часть его все еще думала о свечении, иначе он никогда не заметил бы этого. Там, где его кисть все еще сильно сжимала холодное плечо, пронзительно и остро горела темно-желтая звезда, не та золотая, какую Сэм помнил в темноте коридора. Не прозрачная и не спокойная, как у той, что он видел на экране, она причиняла боль глазам и настойчиво сверкала в попытке привлечь внимание. Он лихорадочно думал о том, что могло бы вызвать это явление. Мозг привычно разбирал имеющиеся данные и подставлял какие-то одному ему известные схемы, но перед глазами Сэма стоял вечер в гостиной, когда Ханна довольно возилась на ковре с армией игрушек, а Габриэль рядом разбирал записи, в которых – уже человеческих – снова понимал больше Сэма. Чем ярче становилась эта картинка, тем ярче становилось свечение. Теперь оно рассекало пустоту вокруг руки Сэма, и он даже не подумал, чтобы ее отнять.
Прежде, чем он подумал об этом, свечение тяжело сдвинулось с места и поплыло в сторону сердца. Оно не разбивалось и не успокаивало, скорее, наоборот, тревога все росла и росла. В панике он оглянулся на экран, но вместо привычного и ожидаемого спокойствия он увидел неподдельное удивление. Майкл смотрел на него так, как если бы в его представлении что-то поменялось настолько кардинально, что это нельзя было оставлять просто так.
- Сколько? – только и спросил Сэм, кажется, даже прорычав, а не сказав.
- Мы не думали, что это происходило на самом деле, - только и заикнулся он, и теперь он вряд ли был самым уверенным на планете. – Все возможно, отблески, нити, что угодно, даже слишком часто, но он не говорил про это! – он взглядом указал на сияние, неумолимо пробиравшееся по ключице.
- Так что это, черт возьми?! – окончательно вышел из себя Сэм, не понимая, нужно ли ему решать что-нибудь в этот момент. – Почему тогда, когда появился я? Почему она такая же, как…
Даже договорить это было бы слишком. Такого просто не могло случиться, невероятная глупость, другой мир, другие существа, мало ли, как у них грипп проявляется, ведь если он сейчас скажет это, никаких путей назад не будет, а это слишком простое объяснение, и оно невозможно, ведь он здесь меньше недели, он бы не успел, они бы не успели…
Это совершенно точно не могло случиться раньше, он бы обязательно заметил это, ведь оно настолько несуразно, оно даже не умещается в его голове, он не может охватить эту мысль целиком, слишком сверхъестественно даже для него, как он может даже предположить?
- Он ушел сразу же, как только мы впервые поругались. И раньше случались ссоры, он воспринимал их больнее всех, не понимал, как мы не замечаем. Он ушел, и мы не могли вернуть его, сколько не извинялись и не обещали, что мы все выясним. Он видел, что содеянного не вернуть, и выбрал единственно-возможный для себя путь – устраниться и не видеть того, что ранило его сердце. Он любил нас сильнее, чем мы друг друга тогда, для него семья была большим, чем признано. И он предпочел уйти, не навязывая нам свою любовь. Без него мы поругались окончательно, но каждый из нас продолжал наведываться к нему и просить вернуться на свою сторону, и каждый раз он исчезал, лишь стоило одному из нас увидеть его. Тогда он был прав, и мы думали, что он единственный переживает всех нас, другого выхода, кроме войны, казалось, не было. Потом что-то изменилось, - быстро рассказывал Майкл, как докладывал на совещании, восстанавливая самообладание.
- Как только появились вы. Да никто не выбирал вас на главные роли в Апокалипсисе, никому из нас и дела не было до вас, - протянул Люцифер. – Когда ссоришься с тем, кто тебе ближе всего, остальной мир потягивает маргариту в сторонке, потому что он при желании не сможет перетянуть все внимание. У нас были слишком старательные слуги, а ваш отец больно надоедлив. Семейный бизнес, не самое лучшее занятие. Вы явились, и вот он следовал за вами, черт знает зачем, а потом вмешался, стоило вам попросить. Стоило попросить тебе, Сэм. Трудно убедить мифическое создание помочь, а еще труднее – когда это создание видело все с самого начала, но вам удалось. И он вмешался, и сделал для нас, возможно, больше, чем кто-либо, отправив нас сюда. У нас случилось маленькое недопонимание, он просил меня убить его, потому что не сможет без нас, а я и думать не мог об этом, но он сам бросился на кинжал. Я не успел. Не было ничего больнее, чем видеть собственного брата, умирающего на твоих руках. Он до сих пор стремится умереть, потому что всегда предпочитал сбежать, не находя в себе сил остаться и выдержать все до последнего. Ему не было ради кого.
- Но было у меня? – спросил Сэм, не зная, как замедлить это сияние. Он уже знал, что если отпустит Габриэля, он отпустит его на себя. – Причем тут мы, может, ему было скучно?
- Да не Дин, ты, идиот, - Люцифер приложил ладонь ко лбу. – Я не могу сложить тебе два и два, я же крайним останусь, просто сделай то, что у тебя всегда отлично получалось. Спаси, а спрашивать мы будем потом.
- Просто спаси его сейчас, и мы спасем его вместе после, - эхом повторил Майкл.
- Я понятия не имею, как, - замотал головой Сэм, путаясь в простыне и одеяле. Кровь пропитала даже простыню, и шансов успеть сделать хоть что-то практически не оставалось.
- Если я не скажу ему, мы не спасем его, - с отчаянием сказал Майкл Люциферу, когда тот перехватил его за руку и прижал к себе. Он сидел на подлокотнике кресла и молча смотрел на Сэма.
- Он должен сам. Это его выбор, - покачал головой Люцифер и отпустил руку Майкла. Но тот, не глядя, все равно нашел его руку и взволнованно сжал, так же упрямо смотря на экран.
- Либо я спасаю его, либо нет, это не может быть выбором, черт возьми, - чересчур эмоционально сказал Сэм, ища на экране подсказку. Но они оба молчали, и меж их рук снова рождалось их собственное голубое сияние.
- Это не может быть выбором, потому что ты его уже сделал, и только поэтому, - совсем тихо сказал Люцифер. – Здесь не было бы выбора для тех, кто все равно не смог бы помочь. Но только тебе нужно было решать. И ты решил, потому что уже знаешь, что второй вариант не подходит, ты проиграл и его, а значит, выбрал.
- Тогда этого просто не может быть, - он не отрывал взгляда от их сияния. Он знал еще прошлой ночью, может, даже тогда, когда впервые увидел свое, но никогда не понимал, что рождает его, и что он вновь ненормальный. Он никогда не сможет быть нормальным с точки зрения остальных, но только сейчас он научился быть нормальным для себя. – Но это происходит.
Теперь он делал выбор, не замечая его. Не проигрывая, не думая – не тот мелкий, что всегда трудноотличим, но тот, что определит его жизнь, потому что теперь он точно знал, чего от нее хочет. Потому и то, что он делал, не казалось ему сном, неправильным и сюрреалистичным. Претворить решение в жизнь – значит пройти всего два этапа. Однако первый всегда будет долгим путем страхов и ожиданий, пока все случится само, оттягиваний и нежеланий, даже если вы самый храбрый и решительный человек на свете, этот период будет для вас по-своему долгим. Это не о тех решениях, что незначительны так же, как их последствия. Это решения, что меняют все вокруг, и прежде, чем они будут приняты, каждый прикинет, может быть, тысячу вариантов того, как все произойдет, и сотня из них успокоит его в ту же секунду. Но правда лишь в том, что пугающим будет не то, что случится потом – ведь больше всего человек боится того, чего не знает (впрочем, не все могут боятся того, насколько они не знают) – а именно тот момент, когда случается выбор. Говорят, иногда выбора просто не остается. Говорят, надо смириться. Объективно? Объективно выбор будет всегда, но именно те слова и будут символом принятого решения. Это не у вас нет выбора, это вы его уже приняли.
И как только путь выбран, а последствия решения приняты, происходящее будет либо беспокоить до своего логического конца, либо подарит ощущение правильности. Британские ученые поднимут белый флаг. Но момент правильности, когда даже едва знакомое не потребует никаких усилий, пожалуй, случается у каждого.
Он мог отказаться в момент встречи, после ужина, уйти из этого дома и никогда не возвращаться, пока однажды на охоте он не повторит судьбу отца. Раньше ему казалось, что так будет правильнее. Теперь он ясно разделял свое мнение и мнение Дина. Это Дин не может позволить себе завести семью и оставить охоту, потому что не сможет пережить, если с его сыном повторится его история. И Сэм больше не может позволить самому себе разделять его мнение. Они – не их отец.
Он достаточно долго корил свою ненормальность, сравнивал себя с братом, себя со всеми остальными, чтобы понять, что у него никогда не получиться стать «нормальным». Он достаточно долго искал себя в охоте, от которой никогда не получал удовлетворения. Наоборот, он находил среди сверхъестественных существ, с которыми легко общался и не испытывал желания убить. Ему было стыдно перед братом, но он чувствовал себя среди них своим.
По крайней мере, так было, когда он увидел трикстера. Ему не так трудно было понять, чего хочет от них тогда, как казалось, полубог, и он сыграл по правилам, обнаружив, что это было довольно весело, хотя внешне продолжал ворчать. Потом он увидел такое знакомое упрямство и желание настоять на своем, даже если оно неправильное, что он заподозрил, не прикидывается ли трикстер на выходных его братом, потому что это было ему знакомо. И, наверное, именно по этому знакомству он решил попросить у монстра помощи.
Но сейчас никакой схожести с Дином в Габриэле не было. Он не был похож ни на кого, с кем Сэм имел бы знакомство, он был другим каждую секунду и каждое мгновение, сколько бы Сэм ни присматривался. У Сэма никогда не получалось задерживаться на одном месте и привыкать к местам, но в этом доме ему начинало казаться, что он шел сюда всегда. И все еще оставалось одно-единственное, о чем Сэм не мог забыть – пусть Габриэль знал и разделял его прошлое, он продолжал олицетворять попытки выбраться из него, и кто знает, вместе им бы это удалось. Когда он был в этом доме, ему не нужно было объяснять себе и кому-нибудь еще, почему он делает именно это, почему здесь, а не в другом месте. Ему просто больше не нужно было отчитываться перед целым миром, потому что неожиданно этот дом сменил мир на его месте. Теперь все, что происходило в доме, имело значение, тогда как улица, новости из телевизора и естественные смерти людей переставали казаться именно его, Сэма, личной проблемой.
Если бы у них было время, возможно, Сэм бы продолжал арендовать его диван, знакомился бы с Ханной и дальше и однажды избавился бы от ощущения неловкости рядом с ребенком, позволил ввести себя в круговерть бытовой жизни и обязательно послушал бы истории, которые пишут те, кто никогда не встречался с мистическим и необъяснимым. Может, сумел бы и сам отредактировать пару работ, как отдых от подготовки к экзаменам. Он имел представление о монстровом населении Америки, как будто переводил перепись, мог предсказать вероятность появления монстров в определенном месте и вести прогноз монстров, если бы такое было. Но людям лучше жить в неведении, так устроен человеческий разум.
Если бы у них было время, это случилось бы гораздо позже и с осознанием последствий.
Но времени не было, и ему пришлось сделать это прямо сейчас.
Он в самом деле поцеловал бывшего ангела, истекающего кровью на его руках. Он не верил, что это как-нибудь поможет, ведь резкое сияние продолжило путь к сердцу Габриэля. Сэм закрыл глаза. Губы Габриэля были холодными и безжизненными, но что-то подсказывало Сэму, что ему лучше попробовать продержаться подольше. Одной рукой Сэм опирался о подушку, а другой неуверенно коснулся такой же холодной щеки Габриэля. Все дело было в том, что он запретил себе думать об этом.
Но сейчас, именно сейчас, ему нужно было думать.
Если хоть на одну секунду он мог бы представить, если бы Габриэль в самом деле что-то испытывал к нему. Тогда он бы смог понять, почему Габриэль так часто просил его остаться, почему так старался помочь избавиться от прошлого. Это был новый Габриэль, и это был тот, к кому симпатия казалась бы для Сэма не более странной, чем все окружающее. Но в самом ли деле это длилось еще тогда, когда он ходил в трех образах? Потому что тогда это было бы сложнее. И безнадежнее. Потому что вряд ли тот Габриэль умел любить. Скорее, привязываться, искать развлечения, что угодно, но не любить. Он даже не любил свою семью, оставив ее на столько лет. Но теперь он звонит братьям по скайпу и не может жить без человеческого ребенка. Нет, этот Габриэль бы не смог сохранить увлечение. Он смог бы сохранить чувство.
Он открыл глаза. Он надеялся в глубине души, что что-то изменится в лице Габриэля, но этого не произошло. Он скосил взгляд, пытаясь найти свечение, но оно на удивление выглядело теплее. И чем ближе оно было к сердцу, тем мягче становился свет. В тот момент, когда Сэм отчаялся в своих силах и собрался сказать себе, что у него был шанс на любовь, и что он снова упустил его, сияние наконец остановилось.
А затем взорвалось огромной нежно-золотой волной, которая мгновенно накрыла и его, и Габриэля. Бывший архангел выгнулся, открывая глаза и пытаясь дышать, и Сэм невольно углубил поцелуй. И с ужасом ожидал, когда Габриэль найдет его взглядом. Но тот лишь тихо выдохнул и ответил на его поцелуй так, как если бы у него совсем не было сил. Он слабо вцепился руками в плечи Сэма, как если бы старался удержаться, и Сэм перехватил его крепче, забывая о шрамах на спине. Теперь он чувствовал, что с каждой новой секундой к Габриэлю возвращается жизнь, но в то же время не Сэм отдает ему свою, а она словно бы возвращается из ниоткуда.
Если бы Сэм не принял его любовь, архангел бы умер несколько минут назад.
Теперь – навсегда.
Когда Габриэль снова открыл глаза, неверяще смотря на Сэма, тот с замиранием сердца заметил блестевшие в уголках светло-карих глаз слезы. Скорее всего, от боли.
- Ты с ума сошел? – это было первым, что сказал Габриэль, первым отстранившись. Это, однако, не звучало как оскорбление или попытка привести в чувство. Скорее, как слабое осознание того, что случилось.
- Ты собирался умирать, - напомнил ему Сэм. Он тут же покраснел, поняв, что все еще обнимает бывшего архангела, но отпускать его не решался.
- Я все равно так или иначе умру, - пришло на помощь Габриэлю его врожденное упрямство. – Какая разница, сейчас или через два дня.
- Ты хочешь об этом поговорить? – вырвалось у Сэма единственное, что оставалось в его голове – диновская издевка. В конце концов, не представлялись мысли, да и сам Сэм живым после того, как он… ну целовал бывшего архангела. Мыслью это звучало еще нелепее, чем вслух.
- Ты просто… - Габриэль поднял руки к лицу и вытер непролившиеся слезы. – Ты вообще понимаешь, что…
- Нет, абсолютно нет, - поспешил ответить Сэм прежде, чем это прозвучит. В нем теплилась надежда, что если это не будет сказано вслух, то об этом можно будет забыть.
- Это были они? – Габриэль махнул в сторону погасшего экрана. – Они тебя надоумили? Вот не надоело архангелов слушать?
- Они сказали, что у меня был выбор, - усмехнулся Сэм и опустил голову. – А я доказывал, что не было.
- Мне не нужно твое благородство, - помолчав, тихо сказал ему Габриэль и, прикоснувшись холодными пальцами к подбородку младшего Винчестера, заставил его снова поднять голову и посмотреть на него. – И твой комплекс супергероя тоже. Нет ничего, из-за чего мое присутствие здесь было бы оправдано.
- А я такой невообразимо коварный нашел способ, как обмануть эту….штуку? – теперь то, что он держал Габриэля в руках, его не беспокоило. Он был невообразимо разозлен тем, что он признал нового Габриэля, а тот нового Сэма – нет. О существовании нового Сэма он, впрочем, и сам не подозревал до этой секунды. – Почему мы просто не можем оставить это и жить дальше?
- Потому что это все равно повториться, - Габриэль поморщился, сжимая и разжимая кулак. – Ты ведь должен был понять, что все это…
- Я понял, - снова оборвал его Сэм. – И ответил. Что еще надо?
- Ты не ответил, ты просто снова, как большой молодец, кого-то спас, - в свою очередь разозлился Габриэль. Он отпихнул Сэма от себя на расстояние вытянутой руки. – Но почему ты не можешь понять, что не нужно было меня вытаскивать, что твой выбор сделан потому, что ты такой правильный и готов собой жертвовать, но я уже давно не бог, чтобы принимать жертвы, и я…
Лучшего способа его заткнуть Сэм не мог придумать. Удерживающая его на расстоянии рука ослабела и теперь просто оставалась на его груди, а сам он снова целовал Габриэля. Даже если бы у них было время, в один прекрасный день это все равно случилось бы, и они абсолютно так же мерялись собственным упрямством. Хотя факт был один – если Габриэль и чувствовал что-то к нему, во что верилось еще с трудом, то Сэм мог бы заявить, что это взаимно. Тогда, наверное, случилась бы еще большая перепалка и еще больший спор, потому что бывший архангел все равно не смог бы этого принять. Может, они бы и поладили с Дином.
Он накрыл лежащую у него на груди ладонь собственной и отвел в сторону, чтобы прижать Габриэля к себе сильнее. Он не сопротивлялся, только остановил поцелуй на какую-то секунду, отстранившись буквально на сантиметр от губ, и поднял взгляд, чтобы посмотреть в глаза. Сэм очень хотел бы знать, что Габриэль смог увидеть, но спустя мгновение тот закрыл глаза и вздохнул, прежде чем поцеловать его.
Теперь, когда это была не инициатива Сэма, он смог наконец изучить бывшего архангела с этой стороны. Поцелуй был медленным и без каких-либо целей, может быть, благодарным даже. Сэм безошибочно чувствовал, как архангел согревался в его руках, а еще то, что рука, на которую он опирался, заметно устала. Но и прерывать поцелуя он не хотел – скользящие прикосновения губ Габриэля дарили теплое ощущение, медленно разгоравшееся в груди. А еще он не хотел останавливаться, только чтобы не начать размышлять над этим и определить это как очередную ошибку.
Он придумал решение.
Он не мог положить Габриэля на спину. Поэтому он перевернулся на спину сам, прижимая к себе Габриэля и не чувствуя его веса. Его руки жили собственной жизнью – зарывались в светлые волосы, спускались по мокрой шее до лопаток и невесомо переходили по промокшему насквозь бинту. Они остановились на пояснице для того, чтобы проверить, есть ли между Сэмом и Габриэлем еще расстояние, которое нужно было бы преодолеть. И в самом деле, архангел опустился еще ниже, удерживаясь на одном локте.
Сэм не знал, как это произошло. Все, что он успел почувствовать – чужое сердцебиение напротив своего сердца. Он даже не был уверен, что он расслышал тихий шепот Габриэля за секунду до того, как комнату озарила яркая вспышка. Сэм ничего не мог разглядеть, ослепленный ярким золотом, но все еще мог чувствовать, как дрожит Габриэль.
Когда перед его глазами перестали плясать яркие точки, и очертания комнаты снова вернулись на свои места, он удивленно посмотрел на огромное полупрозрачное сияние, которое… совершенно точно повторяло очертание огромных крыльев, едва поместившихся в спальне. Габриэль тяжело дышал, отказываясь открывать глаза.
- Это значит, что ты снова ангел? – тихо спросил Сэм, изучив взглядом сперва одно, а затем второе крыло. Даже полупрозрачные, они без особого труда разорвали повязку.
- Это значит, что я первый, - покачал головой Габриэль, помедлив с ответом. – Первый, чью любовь признал и принял смертный.
Автор: Sgt. Muck
Бета: curious_Cas
Пейринг: Сэм/Габриэль (Часть I), Дин/Кастиэль (Часть II), НЖП
Жанр: domestic, romance
Размер: макси
Статус: В процессе
Саммари: Рано или поздно на любой войне возникает один и тот же вопрос - а за что, в конце концов, мы сражаемся? Жизнь Винчестеров никогда не уходила с передовой, однако, проведя добрый десяток жизни в борьбе с монстрами, каждому из них приходится подумать о том, какой жизнь была бы после того, как последний монстр был бы убит. Но их собственная нормальная жизнь никогда не оставалась позади этих сражений, в безопасности, она менялась так же сильно, как сами Винчестеры, и в скором времени опасность представляют не оборотни, вампиры или перевертыши. Опасность - в них самих, потерявших все и всех во время этой бесконечной битвы
Предупреждение: ООС, АУ и таймлайн после момента повторного открытия Чистилища.
Благодарности: Огромное спасибо всем тем, кто брался читать по моей просьбе и высказывал свои мнения о незаконченных частях, в особенности Миссис Теннант-Симм и Sorano. Особенно я хотела бы сказать спасибо curious_Cas, героически взявшейся проверять столь большое произведение.
UPD О названии: Название происходит от строчки из песни, которая звучит как "This is why we fight", а выразить сомнение этого утверждения я решила знаком вопроса, хотя грамматически оно неправильное.
Часть I. Научи меня делать выбор
1,2,3,4
5.
читать дальшеТрудно описать, что такое боль. Трудно рассказать тому, кто никогда не чувствовал еще. Скажи ребенку, что не нужно трогать свечу или горячий утюг, он все равно не поверит, пока не коснется. Это как научиться говорить, как встать на ноги, как осознать себя.
Для каждого боль будет своей. Посчитайте эпитеты, которые дают ей врачи - и каждый раз на каждое предложение больной будет качать головой, потому что для него эта боль будет особенной. Она – часть нас самих, и каждый из нас уникален по-своему. Так как можно сказать о боли так, чтобы понял другой?
Можно с уверенностью сказать, что иногда она проходит. Иногда, когда судорожные спазмы захватывают весь организм, и не замечаешь ничего, кроме времени, становится легче от мысли, что нужно продержаться хотя бы до утра. Тогда ночь становится серой, никакой, темнота не пугает, и все, что имеет значение – это мир, что сузился до одного тебя, терзаемого болью. И в этот момент все равно, кто рядом, лишь бы он помог.
В этом мире, несмотря на всю боль, на все нежелание думать о чем-либо, кроме своей борьбы, своей смешной для остального мира проблемы, не всегда есть одна сторона. Случается, что ночь становится бесцветной для тех, кто рядом, и трудно сказать, кому больнее – тому, кто страдает, или тот, кто видит это и ничего не может с этим поделать. Можно сказать, что и эта борьба будет уникальной, но нет. В мире трудно найти что-то постоянное, и однажды она уйдет. Может, вместе со смертью.
Но это уже, казалось бы, совсем другая история. Главное – дождаться момента, что сметет все, что было. Но даже если ты ждешь не один, боль не становится легче, она удваивается. На двоих.
Сейчас Сэм был тем вторым. Несмотря на то, что Габриэль отвернулся от него – они проспали, может быть, всего лишь несколько часов, прежде чем кровотечение усилилось. Был спешный звонок Майклу: они оба знали, что происходит, но никто не говорил об этом Сэму, и все, что он мог сделать – просто быть рядом. Иногда это бывает в детстве – когда изо всех сил представляешь, как чья-то боль уходит к тебе, потому что ты не хочешь, чтобы кто-то страдал, а может, даже наоборот. Сейчас Сэм почти вернулся в детство, думая взрослым сознанием о том, насколько возможно помочь таким образом. Он видел, что повязка час за часом намокала все больше, но если обычному человеку этого бы хватило, чтобы потерять сознание, Габриэль все еще боролся. Это перечеркивало все попытки установить мир осознанием его человечности, для них обоих. Но если Сэм привык к этому всего лишь несколько дней назад, то для Габриэля это снова было сродни крушению жизни, новому крушению, когда он не оправился от старого.
Сейчас время тянулось для них обоих. Стены спальни безрадостно-серые, без единого проблеска света – глаза слишком долго привыкали к темноте комнаты. Казалось, на часах только что было три часа ночи, но теперь тусклые синие цифры говорили о четырех. Ни один не мог ни заснуть, по собственным причинам, ни посмотреть друг на друга. Оно и было, и не было, и единственное желание – лишь бы оно кончилось.
Он не имел права спрашивать о чем-то. Глупо даже говорить о том, у кого есть права, а у кого нет. Это все равно, что усомниться в праве жить на этой плане и быть человеком. Но можно было подумать о разрешении другого человека участвовать в его жизни, и именно в этом Сэм был не уверен. Свою жизнь он не представлял больше своей, а может, не представлял никогда, потому каждый, кто порывался ворваться в нее, не мешал ему. Он был не уверен, остался ли он собой после того, как пробовал демонскую кровь, как сопротивлялся воспоминаниям о Клетке, после того, как впервые кого-то убил. Убийство меняет людей, даже будь оно во благо, что снова никто не может достойно определить. Но если бы у каждого была своя правда, во что превратился бы мир?
Он снова думал о мире. Достаточно смелости, чтобы уличить себя в этом. Он снова думал перед тем, как сделать собственный выбор, до которого этому миру вряд ли есть какое-то дело. И весь вопрос был только в том, может ли он дать разрешение самому себе, отодвинуть собственные сомнения и перестать хоть раз думать о себе. Нет-нет, он и в самом деле всегда думал о себе. Даже самый последний альтруист на самом деле эгоист, потому что если хорошо всем, о чем он так печется, то хорошо и ему. Не самый бескорыстный поступок.
Почему бы ему просто не сделать?
Зато то, что успел заметить, можно поставить ему в заслугу. Значит, он все же способен меняться и стремиться стать другим. Каким всегда хотел быть.
Вздохнув, Сэм неуверенно поднял одеяло и придвинулся ближе к архангелу. Тот напрягся в ту же секунду. Кому было труднее? Сэму, который всю жизнь знал, что его судьба – неправильна, или бывшему архангелу, для которого жизнь не просто не имеет границ начала и конца, но и сторонних – тоже? Для которого каждый шаг не просто так или иначе приведет к естественному биологическому концу, но шаг в пустоте и неизвестности, которая в истинном виде никогда не вызовет любопытство. Там, где пусто, нет фантазий. Но именно она толкает на любопытство к неизведанному. Габриэль был в пустоте, с которой сражался, наверное, уже долгое время, и теперь, когда у пустоты вроде был финиш, когда пустота обросла декорациями «человеческой жизни», все снова идет не так. Все снова идет сверхъестественно.
И даже ему было проще. Неужели кто-то обладал талантом никогда не думать долго над поступками, никого жизнь не научала не только просчитывать последствия далеко вперед, но еще и заодно последствия поступков всех, кто рядом? Вряд ли Габриэль когда-то знал, что такое последствия. Но даже будучи человеком всего год, он умудрялся поступать правильно, и не похоже, что хоть раз он не спал ночами, продумывая все до последнего.
Ему было проще довериться. Именно поэтому он расслабился в ту же секунду, когда Сэм легко надавил на его плечо, прося откинутся. Его уверенность прочно переплелась с сомнениями Сэма, как будто разрешая и дальше сомневаться, не давая этому смысла, но разрешая – если хочешь, сомневайся. Но вряд ли было что-то, что было бы так же уместно, как обнять того, кому плохо. Того, с кем, так или иначе, есть общее прошлое. Прошлое, оно всегда связывает перекрестной шнуровкой воспоминаний, которые составляют и изменяют свидетелей, а те, кто проходил одни и те же изменения вместе, уже ближе, чем те, кто ищут друг в друге интерес и придумывают что-то общее. С историей и воспоминаниями враг будет ближе, чем друг. С историей не всегда можно продержаться, если эта история хоть одним из двоих друзей не прожита и вполовину так же ярко.
Цените тех, кто приходит, когда плохо не им, а вам.
Цените не тех, кто никогда не спрашивает, а тех, кто будет спрашивать раз за разом, зная, что будет больно, но это поможет.
Цените тех, о ком можно и нужно заботиться, потому что жизнь для себя – уже не жизнь.
Цените тех, кто при всем при этом, забывая о себе, будет утверждать, что жить нужно для себя.
Даже если Габриэлю было больно, он все равно не порывался отодвинуться. Он так и не поднял взгляд на Сэма, так и не показал, что на самом деле думает о происходящем, не доказал, что знает о том, что происходит. Но и Сэм все равно все это знал, угадывая каким-то образом по малейшему напряжению бывшего архангела. Он никогда не был так близко к кому-то, близко не физически, но в ситуации, в которую попал бы вместе с кем-то. В ситуации, которая бы затрагивала то, что было, и даже это «было» никогда не числилось одинаковым для всех, с кем Сэм вообще попадал в переделки. До этого момента, до мгновения, когда нужно было менять то, что раз за разом причиняло боль не только ему, но и окружающим, а все оттого, что он старался им помочь. Ему нужно было научиться жить. Он встретил Габриэля, уже знавшего, как нужно учиться. И тогда, когда он, наконец, доверился ему, оказалось, что Габриэль недалеко ушел.
И может быть, недалеко уйдет, если то, что происходит, убьет его.
Как Трикстер, он умирал много раз. Если бы он, жуя батончик, вновь погиб бы изощренным способом, Сэм вряд ли заметил бы это. Но теперь перед ним не был Трикстер, а новый человек. Несколько более странный, чем это было привычно, но уже со своими слабостями и проблемами, в своем лабиринте противоречий, из которого не будет выхода, потому что главное для человека – иметь стимул, чтобы дойти до следующего поворота. И одна большая цель, ради которого он должен был ступить в этот лабиринт. Если этой цели не будет, человек будет угасать на глазах, и ему будет трудно помочь. Практически невозможно.
Но у Габриэля была цель – была маленькая слепая девочка, которой он доверился и за которую взял ответственность, и каждый поворот сметался его желанием заботиться о ней. Но если у него была цель, был смысл этой новой жизни, почему он сгорал прямо на руках Сэма?
Он избегал смотреть на Габриэля в своих руках. Ему было, несмотря на вихрь мыслей, все еще странно быть так близко к кому-то, особенно когда то и дело перед его взором вставал вопрос, кто он для него и какое место займет в новой жизни. Это был тот стыд, который начинался с «а может быть…?», который надеялся на большее, чем то было бы логично и правильно. Появление Габриэля привело его к такому количеству выборов, которое Сэм никогда раньше не встречал, и большинство из них он незаметно для себя все-таки сделал.
Но вот заставить себя поверить, что на этот раз все не так, как прежде – это было труднее всего.
Как будто весь мир перевернется от того, что он не перейдет последнюю черту, которую сам себе нарисовал и, наверное, преувеличил.
Был ли этот момент тот самый, когда совершаются поступки, о которых в любой другой день трудно подумать. Поступки, трудные для самого себя, для тех рамок и сомнений, что удерживают личность. Это моменты, когда самые стеснительные, впервые оказавшись в компании, почему-то обнаруживают, что подойти к тому, кто нравится, не так и трудно, а вполне можно и даже нужно в этих обстоятельствах. Это моменты, когда легче всего признать свою неправоту, признать, что без кого-то слишком трудно и просто не так, и моменты, когда этот кто-то, улыбнувшись, принимает обратно, пусть и называет дураком. Это волшебный миг, когда мир открывается для тебя дружелюбнее и увереннее, и ты больше не чувствуешь себя на обочине. Это моменты, когда всем правят обстоятельства.
И теперь эти обстоятельства, этот дом, эта потребность Габриэля в нем, сколь ни была неестественна, толкали, чтобы он сделал последний шаг в попытке все изменить.
Объявить, что ему не все равно. Что ему плохо от того, что ему не все равно. И он готов эгоистично требовать ответов, только чтобы почувствовать себя лучше, потому что да.
Да, он дал себе это право быть ближе.
- Расскажи мне, - уверенно сказал он, хотя и тихо от долгого молчания, и впервые посмотрел на потемневшие мокрые пряди, не боясь, что Габриэль обернется. Он признал, что ему не все равно, и все страхи молча отступили.
Габриэль покачал головой. Это простое движение, видимо, каким-то образом вызвало боль, и он снова напрягся, неосознанно сжимая запястье Сэма. Он глубоко вздохнул и замер.
- Потому, что мне нельзя об этом знать? – продолжил он, придвинувшись ближе, стирая все черты, что нарисовал себе. Теперь он касался подбородком макушки Габриэля, что почему-то было забавно.
Габриэль промолчал.
- Значит, ты просто не хочешь, чтобы я знал, - заключил Сэм. – А если я, скажем, догадаюсь сам?
Прошла секунда, прежде чем Габриэль неуверенно пожал плечами, едва заметно, чтобы не вызвать боль.
- Ведь это от того, что крыльев больше нет, значит, никак не связано с человеческой болезнью, - начал он совсем издалека. И тут же практически ощутил насмешливую улыбку Габриэля – Шерлок Холмс бы никогда не догадался. Он не мог видеть выражения лица Габриэля, но это перестало казаться ему неудобным. Трудно утаить что-то, когда доверился. – Но и твоя ангельская сущность молчала, ты сказал, весь год, заживала и перестраивалась, так…
- Любовь у вас – очень эгоистичное чувство, - он заговорил так же тихо. – Вы любите, потому что хотите, потому что вам нужно испытывать потребность в ком-то, потому что тогда у вас будет, чем заняться. Вам покажется, что если вы будете любить кого-то – как какая-нибудь запись «я люблю его» - то жизнь пройдет не зря. Найти и привязать, но разве вы любите, когда вас привязывают? Кажется, будто жизнь связывает вас, зажимает и мешает дышать. Вы вырываетесь, и разбиваете сердца. И вам разбивают. Как игра на бирже – нужно вложить залог, не очень веря в успех, но каждый раз наивно надеясь. И разочаровываясь, когда не получается. Но ведь вы сами виноваты в том, что ничего не сделали для рождения прекрасного и тонкого чувства. Даже любовь детей к родителям, самая сильная, самая неоспоримая – и теперь превратилась в капризы, в ненависть, в желание как можно быстрее освободиться. Всегда были те, кто не умел любить, но где теперь те, кто умеет? Любой роман, что я читаю, любой текст, даже если заявляет о себе романом, то рано или поздно заканчивается сексом еще на середине. Хотя обычно все с него и начинается. Человек – не самое лучшее создание, не самое чистое или уникальное, но пока оно будет желать что-то помимо собственных нужд - оно будет существовать, и я не думаю, что заметит, как потеряет способность любить. Однажды оно потерял способность верить во все окружающее и придумывать себе богов. Потеряло смирение и нашло самоуверенность. Но даже при всем при этом вы продолжаете испытывать эмоции, и они делают вас живыми. Без эмоций человек мертв. Он может прожить без любви – в конце концов, любовь для каждого лишь смесь чувств в различных пропорциях, у кого-то больше доверия, у кого-то потребности, он заменит их с легкостью – но не сможет прожить без эмоций. Без ненависти, зависти, ярости, гнева, радости, любых чувств, без них он не будет человеком. И эмоции и есть то человеческое, что мечтает испытать каждый ангел. Он зачарованно следует человеческим эмоциям, не в силах перестать наблюдать за ними, и так хочет испытать их, хоть раз. Так же, как когда-то люди хотели летать. Вы научились строить самолеты и приспособились, но ангелы – не такие, как люди. Они не смогли научиться. Так многие века они падали на землю, погибали и перерождались людьми, когда это было нужно Отцу. Чтобы испытать чувства. Но никто не проживал жизнь целиком.
- Почему? – решился спросить Сэм. Он провел ладонью по мокрому плечу.
- Потому что они не люди. Не становимся людьми, даже если теряем свои силы. Если слепому от рождения человеку вылечить глаза и вывести на свет, он с трудом переживет шок. Так и мы не переживаем этого. Кто-то раньше, кто-то позже, никто не доживал достаточно, чтобы рассказать, отчего мы умираем. Ведь шок можно пережить самым сильным, отчего же никто до сих пор не рассказал? Зачем тогда Отец возвращает некоторых из нас? Значит мы еще не поняли. Что делает человека человеком, чтобы остаться, чтобы приспособиться, чтобы измениться.
- Разве не любовь? – совсем шепотом спросил Сэм.
- Способность жертвовать собой ради нее. Бояться умереть, оставив тех, кого ты любишь. Не любовь как таковая делает человека человеком, лишь тот, кого он по-настоящему любит. Не доверяет, не желает быть вечно рядом, а именно любит, тем чувством, которое не описать, не поймать, не запечатлеть, но можно лишь чувствовать, как оно греет душу, - Габриэль замолчал, сжавшись еще сильнее.
- Но ты же любишь Ханну, это трудно не заметить, - и он не дал Габриэлю возразить. – Если вы умеете любить, то не это убивает вас?
Габриэль молчал. Сэм коснулся его плеча, но ангел не отозвался. Он испуганно замер, пытаясь понять, дышит ли Габриэль, поднимается ли грудная клетка, и тут же успокоился. Похоже, что бывший архангел наконец смог заснуть, несмотря на боль. В тот же момент комнатный сумрак потемнел, и время словно бы вернулось к своему нормальному течению. Сэм опустил голову на подушку и закрыл глаза. Он заснул еще за секунду до того, как перед глазами перестали мелькать вспышки от долгого напряжения.
***
Когда он снова открыл глаза, от неприятного чувства отдавленной и ничего уже не чувствующей руки, все еще было темно. Он медленно вытащил руку из-под Габриэля, возможно, метавшегося во сне, и принялся сжимать и разжимать кулак. Прикасаться ватной рукой к чему-либо было неприятно, но спустя пару секунд он ощутил знакомое покалывание. Рука возвращалась к жизни, когда он растирал ладонь и разминал пальцы. Архангел, морщась во сне, лежал на спине, пропихнув все одеяло между собой и Сэмом. Может быть, Сэм проснулся именно от нагретого одеяла.
Он не сразу заметил мерцавший телевизор. То, что он не поднялся с подушки, позволило ему получше рассмотреть сосредоточенно набирающего запросы на клавиатуре Майкла.
Несмотря на размытое изображение и неудобный угол обзора, Сэму удалось сложить впервые полное впечатление о нем. Если бы можно было выразить это через лист бумаги, то он и был бы, вероятно, таким листом. Он был абсолютно нейтрален, с острыми краями, которые режут лишь избранных, и способный воспринять все, что ему напишут и прикажут. Но вместе с этим, пока лист остается чистым, он предоставлен сам по себе, и уверенности ему не занимать. Его нельзя было назвать ни красивым, ни пугающим, так выглядел бы безразличный врач на ночном дежурстве, когда привычка давно убила усталость, и все, что он видит перед собой, уже когда-то было и не представляет никакого интереса. Лишь когда он поднимал взгляд очень темных глаз, можно было разглядеть выражение сожаления и попытки борьбы, сопротивления, но оно исчезало, стоило ему снова переключить камеру. Изредка он что-то записывал левой рукой на листке бумаги, морщась как человек, который пытается припомнить то, что видел всего лишь раз в жизни. Более того, человек, которому это удается после некоторого усилия. Редкая способность осознавать свою силу и свои возможности, то невероятное умение, которое можно развить после пары тысяч лет. Когда-нибудь, если люди научатся жить вечно, сперва они обретут это знание границ, и только потом поймут, что они натворили. И ни один из них не будет Майклом, ни один из них не примет это с завидным спокойствием, потому что он не человек. А они, люди, всегда будут бороться, потому что это единственное, что делает жизнь жизнью. Прежде, чем полюбить, нужно выиграть время, которое можно потратить на любовь. Ведь каждый день – лишь подарок Бога, а не время, данное по праву. Никто не знает, кто, в конце концов какими правами владеет.
Он наблюдал за Майклом целую вечность, так ему показалось. Благо подушки позволяли высоко держать голову, и при этом на удивление удобно, ему не приходилось напрягаться. Он уже почти снова дремал, когда позади Майкла бесшумно прошел Люцифер, что-то подбирая с пола и убирая в ящик у изножья кровати. Затем он положил руку на кресло и склонился к экрану, видимо, снова переключив его на камеру. Мгновенная реакция Сэма позволила ему сразу же закрыть глаза, наблюдая из-за полуопущенных век за тем, как Люцифер шепотом убеждает Майкла, что сегодня уже ничего не случится. Эта ночь пройдет тихо, сказал он. Габриэль слишком силен, чтобы так быстро сгореть, утверждал он. Габриэль справится, как справлялся тогда, доказывал он.
- Но тогда с ним не было нас, и вот куда это привело, - несколько жестко ответил Майкл, но в противоречие со своим тоном с облечением отдался в руки брата, позволяя поднять себя с кресла. Так они и замерли, друг напротив друга, и когда одна рука скользнула по запястью другой, не оставалось сомнений, для чего они встали именно так.
Сэм покраснел, и в волне неловкого ощущения едва не заметил то, что, возможно, привело его к новым выборам быстрее, чем он того ожидал.
Там, где пальцы легли на выступающие косточки запястья, рождалось мягкое свечение. Оно было прозрачно-голубого цвета, темнее, чем небо, глубже, чем вода, и вместе с тем теплее, чем любой свет, который Сэму когда-либо приходилось видеть. Оно рождалось неуверенными вспышками, но когда рука продвинулась вверх по чужому плечу, свечение вспыхнуло последний раз и разбилось на множество маленьких ниточек, которые было так трудно разглядеть на темном экране, но так легко представить Сэму.
Потому что он уже видел это свечение. И пока, в ту секунду, наблюдая за тем, что не должен был видеть, он не мог соединить одно с другим.
Когда он заснул снова, сон не был похож на опасную дрему и тревожную дымку сна, скорее, он проваливался в сон, как если бы кто-то чрезвычайно заботливый как следует придал ему ускорения. Но на этот раз падать в темноту было не так страшно, как каждую ночь до того, как он впервые переступил порог этого дома.
***
Наутро Габриэль не проснулся. Сэм вообще не знал, спит ли он или уже близок к клинической смерти. Он сам ощущал себя едва живым, как только представил маленькую девочку с расширившимися от ужаса глазами, когда ему пришлось бы сказать ей, почему тот, кого она готова была назвать папой, больше никогда не приедет к ней. Он не смог бы признаться, что этому не было объяснения, и то, что происходило, было несправедливо и ужасно, и на этот раз действительно выше его понимания. И что если бы он мог, Ханна, он бы спас «папу» в тот же миг. Но даже слепые глаза способны смотреть с укором.
Зимнее утро не радовало солнцем. Тяжелые тучи висели прямо над головой, и никакая крыша не спасала от этого давления. В такие дни люди закрывают окна, забираются поглубже в безопасную тьму дома и смотрят телевизор, живя другой жизнью. В такие дни случается все то, чего никогда никому не пожелаешь.
Он просто не проснулся. Он лежал в той же позе, в какой Сэм запомнил его в последний момент перед тем, как заснуть, и, казалось, не дышал. Но несмотря на то, что можно было уловить, как Габриэль делает вдох, это не было признаком здоровья. Вместе с тем, как проходили минуты утра, которое так и не принесло облегчения, росло чувство отчаяния. Это была обида за то, что Сэм рискнул и поверил ему, и оказался здесь, чтобы снова пережить потерю, и разочарование, потому что все в конечном итоге идет так, как должно, и нельзя сопротивляться этому, и беспомощность пополам с глухим раздражением. Он потряс Габриэля за плечо, но ничего не добился, сжал руку сильнее, но и боль не привела бывшего архангела в чувство. Он не мог отпустить его, понимая, что не может сделать ничего, и перед глазами стояла не малышка, слишком уязвимая для слез, но они оба.
Он слышал, как включился экран, но не хотел оборачиваться. Он был зол и на Майкла за то, что он знает и не говорит ему, и Сэму вновь приходится видеть, как умирает тот, кто так тесно связан с невероятным прошлым Сэма и протянул руку к его такому же невероятному будущему.
Ему хотелось сделать хоть что-нибудь, даже разбить, потому что внутри него происходило именно это – разбивалось. Разбивались надежды, оправдания, отговорки – все, что придумает человеческий разум, чтобы объяснить происходящее, когда это нельзя сделать логически, и позволить человеку жить дальше. Перезагрузиться и начать с последнего сохранения. У Сэма не было последнего сохранения, он удалил его, когда попытался изменить свою жизнь, начав с брата. Ему больше некуда и незачем было возвращаться, и как они, архангелы, не понимали этого, черт возьми?
Какая-то часть его все еще думала о свечении, иначе он никогда не заметил бы этого. Там, где его кисть все еще сильно сжимала холодное плечо, пронзительно и остро горела темно-желтая звезда, не та золотая, какую Сэм помнил в темноте коридора. Не прозрачная и не спокойная, как у той, что он видел на экране, она причиняла боль глазам и настойчиво сверкала в попытке привлечь внимание. Он лихорадочно думал о том, что могло бы вызвать это явление. Мозг привычно разбирал имеющиеся данные и подставлял какие-то одному ему известные схемы, но перед глазами Сэма стоял вечер в гостиной, когда Ханна довольно возилась на ковре с армией игрушек, а Габриэль рядом разбирал записи, в которых – уже человеческих – снова понимал больше Сэма. Чем ярче становилась эта картинка, тем ярче становилось свечение. Теперь оно рассекало пустоту вокруг руки Сэма, и он даже не подумал, чтобы ее отнять.
Прежде, чем он подумал об этом, свечение тяжело сдвинулось с места и поплыло в сторону сердца. Оно не разбивалось и не успокаивало, скорее, наоборот, тревога все росла и росла. В панике он оглянулся на экран, но вместо привычного и ожидаемого спокойствия он увидел неподдельное удивление. Майкл смотрел на него так, как если бы в его представлении что-то поменялось настолько кардинально, что это нельзя было оставлять просто так.
- Сколько? – только и спросил Сэм, кажется, даже прорычав, а не сказав.
- Мы не думали, что это происходило на самом деле, - только и заикнулся он, и теперь он вряд ли был самым уверенным на планете. – Все возможно, отблески, нити, что угодно, даже слишком часто, но он не говорил про это! – он взглядом указал на сияние, неумолимо пробиравшееся по ключице.
- Так что это, черт возьми?! – окончательно вышел из себя Сэм, не понимая, нужно ли ему решать что-нибудь в этот момент. – Почему тогда, когда появился я? Почему она такая же, как…
Даже договорить это было бы слишком. Такого просто не могло случиться, невероятная глупость, другой мир, другие существа, мало ли, как у них грипп проявляется, ведь если он сейчас скажет это, никаких путей назад не будет, а это слишком простое объяснение, и оно невозможно, ведь он здесь меньше недели, он бы не успел, они бы не успели…
Это совершенно точно не могло случиться раньше, он бы обязательно заметил это, ведь оно настолько несуразно, оно даже не умещается в его голове, он не может охватить эту мысль целиком, слишком сверхъестественно даже для него, как он может даже предположить?
- Он ушел сразу же, как только мы впервые поругались. И раньше случались ссоры, он воспринимал их больнее всех, не понимал, как мы не замечаем. Он ушел, и мы не могли вернуть его, сколько не извинялись и не обещали, что мы все выясним. Он видел, что содеянного не вернуть, и выбрал единственно-возможный для себя путь – устраниться и не видеть того, что ранило его сердце. Он любил нас сильнее, чем мы друг друга тогда, для него семья была большим, чем признано. И он предпочел уйти, не навязывая нам свою любовь. Без него мы поругались окончательно, но каждый из нас продолжал наведываться к нему и просить вернуться на свою сторону, и каждый раз он исчезал, лишь стоило одному из нас увидеть его. Тогда он был прав, и мы думали, что он единственный переживает всех нас, другого выхода, кроме войны, казалось, не было. Потом что-то изменилось, - быстро рассказывал Майкл, как докладывал на совещании, восстанавливая самообладание.
- Как только появились вы. Да никто не выбирал вас на главные роли в Апокалипсисе, никому из нас и дела не было до вас, - протянул Люцифер. – Когда ссоришься с тем, кто тебе ближе всего, остальной мир потягивает маргариту в сторонке, потому что он при желании не сможет перетянуть все внимание. У нас были слишком старательные слуги, а ваш отец больно надоедлив. Семейный бизнес, не самое лучшее занятие. Вы явились, и вот он следовал за вами, черт знает зачем, а потом вмешался, стоило вам попросить. Стоило попросить тебе, Сэм. Трудно убедить мифическое создание помочь, а еще труднее – когда это создание видело все с самого начала, но вам удалось. И он вмешался, и сделал для нас, возможно, больше, чем кто-либо, отправив нас сюда. У нас случилось маленькое недопонимание, он просил меня убить его, потому что не сможет без нас, а я и думать не мог об этом, но он сам бросился на кинжал. Я не успел. Не было ничего больнее, чем видеть собственного брата, умирающего на твоих руках. Он до сих пор стремится умереть, потому что всегда предпочитал сбежать, не находя в себе сил остаться и выдержать все до последнего. Ему не было ради кого.
- Но было у меня? – спросил Сэм, не зная, как замедлить это сияние. Он уже знал, что если отпустит Габриэля, он отпустит его на себя. – Причем тут мы, может, ему было скучно?
- Да не Дин, ты, идиот, - Люцифер приложил ладонь ко лбу. – Я не могу сложить тебе два и два, я же крайним останусь, просто сделай то, что у тебя всегда отлично получалось. Спаси, а спрашивать мы будем потом.
- Просто спаси его сейчас, и мы спасем его вместе после, - эхом повторил Майкл.
- Я понятия не имею, как, - замотал головой Сэм, путаясь в простыне и одеяле. Кровь пропитала даже простыню, и шансов успеть сделать хоть что-то практически не оставалось.
- Если я не скажу ему, мы не спасем его, - с отчаянием сказал Майкл Люциферу, когда тот перехватил его за руку и прижал к себе. Он сидел на подлокотнике кресла и молча смотрел на Сэма.
- Он должен сам. Это его выбор, - покачал головой Люцифер и отпустил руку Майкла. Но тот, не глядя, все равно нашел его руку и взволнованно сжал, так же упрямо смотря на экран.
- Либо я спасаю его, либо нет, это не может быть выбором, черт возьми, - чересчур эмоционально сказал Сэм, ища на экране подсказку. Но они оба молчали, и меж их рук снова рождалось их собственное голубое сияние.
- Это не может быть выбором, потому что ты его уже сделал, и только поэтому, - совсем тихо сказал Люцифер. – Здесь не было бы выбора для тех, кто все равно не смог бы помочь. Но только тебе нужно было решать. И ты решил, потому что уже знаешь, что второй вариант не подходит, ты проиграл и его, а значит, выбрал.
- Тогда этого просто не может быть, - он не отрывал взгляда от их сияния. Он знал еще прошлой ночью, может, даже тогда, когда впервые увидел свое, но никогда не понимал, что рождает его, и что он вновь ненормальный. Он никогда не сможет быть нормальным с точки зрения остальных, но только сейчас он научился быть нормальным для себя. – Но это происходит.
Теперь он делал выбор, не замечая его. Не проигрывая, не думая – не тот мелкий, что всегда трудноотличим, но тот, что определит его жизнь, потому что теперь он точно знал, чего от нее хочет. Потому и то, что он делал, не казалось ему сном, неправильным и сюрреалистичным. Претворить решение в жизнь – значит пройти всего два этапа. Однако первый всегда будет долгим путем страхов и ожиданий, пока все случится само, оттягиваний и нежеланий, даже если вы самый храбрый и решительный человек на свете, этот период будет для вас по-своему долгим. Это не о тех решениях, что незначительны так же, как их последствия. Это решения, что меняют все вокруг, и прежде, чем они будут приняты, каждый прикинет, может быть, тысячу вариантов того, как все произойдет, и сотня из них успокоит его в ту же секунду. Но правда лишь в том, что пугающим будет не то, что случится потом – ведь больше всего человек боится того, чего не знает (впрочем, не все могут боятся того, насколько они не знают) – а именно тот момент, когда случается выбор. Говорят, иногда выбора просто не остается. Говорят, надо смириться. Объективно? Объективно выбор будет всегда, но именно те слова и будут символом принятого решения. Это не у вас нет выбора, это вы его уже приняли.
И как только путь выбран, а последствия решения приняты, происходящее будет либо беспокоить до своего логического конца, либо подарит ощущение правильности. Британские ученые поднимут белый флаг. Но момент правильности, когда даже едва знакомое не потребует никаких усилий, пожалуй, случается у каждого.
Он мог отказаться в момент встречи, после ужина, уйти из этого дома и никогда не возвращаться, пока однажды на охоте он не повторит судьбу отца. Раньше ему казалось, что так будет правильнее. Теперь он ясно разделял свое мнение и мнение Дина. Это Дин не может позволить себе завести семью и оставить охоту, потому что не сможет пережить, если с его сыном повторится его история. И Сэм больше не может позволить самому себе разделять его мнение. Они – не их отец.
Он достаточно долго корил свою ненормальность, сравнивал себя с братом, себя со всеми остальными, чтобы понять, что у него никогда не получиться стать «нормальным». Он достаточно долго искал себя в охоте, от которой никогда не получал удовлетворения. Наоборот, он находил среди сверхъестественных существ, с которыми легко общался и не испытывал желания убить. Ему было стыдно перед братом, но он чувствовал себя среди них своим.
По крайней мере, так было, когда он увидел трикстера. Ему не так трудно было понять, чего хочет от них тогда, как казалось, полубог, и он сыграл по правилам, обнаружив, что это было довольно весело, хотя внешне продолжал ворчать. Потом он увидел такое знакомое упрямство и желание настоять на своем, даже если оно неправильное, что он заподозрил, не прикидывается ли трикстер на выходных его братом, потому что это было ему знакомо. И, наверное, именно по этому знакомству он решил попросить у монстра помощи.
Но сейчас никакой схожести с Дином в Габриэле не было. Он не был похож ни на кого, с кем Сэм имел бы знакомство, он был другим каждую секунду и каждое мгновение, сколько бы Сэм ни присматривался. У Сэма никогда не получалось задерживаться на одном месте и привыкать к местам, но в этом доме ему начинало казаться, что он шел сюда всегда. И все еще оставалось одно-единственное, о чем Сэм не мог забыть – пусть Габриэль знал и разделял его прошлое, он продолжал олицетворять попытки выбраться из него, и кто знает, вместе им бы это удалось. Когда он был в этом доме, ему не нужно было объяснять себе и кому-нибудь еще, почему он делает именно это, почему здесь, а не в другом месте. Ему просто больше не нужно было отчитываться перед целым миром, потому что неожиданно этот дом сменил мир на его месте. Теперь все, что происходило в доме, имело значение, тогда как улица, новости из телевизора и естественные смерти людей переставали казаться именно его, Сэма, личной проблемой.
Если бы у них было время, возможно, Сэм бы продолжал арендовать его диван, знакомился бы с Ханной и дальше и однажды избавился бы от ощущения неловкости рядом с ребенком, позволил ввести себя в круговерть бытовой жизни и обязательно послушал бы истории, которые пишут те, кто никогда не встречался с мистическим и необъяснимым. Может, сумел бы и сам отредактировать пару работ, как отдых от подготовки к экзаменам. Он имел представление о монстровом населении Америки, как будто переводил перепись, мог предсказать вероятность появления монстров в определенном месте и вести прогноз монстров, если бы такое было. Но людям лучше жить в неведении, так устроен человеческий разум.
Если бы у них было время, это случилось бы гораздо позже и с осознанием последствий.
Но времени не было, и ему пришлось сделать это прямо сейчас.
Он в самом деле поцеловал бывшего ангела, истекающего кровью на его руках. Он не верил, что это как-нибудь поможет, ведь резкое сияние продолжило путь к сердцу Габриэля. Сэм закрыл глаза. Губы Габриэля были холодными и безжизненными, но что-то подсказывало Сэму, что ему лучше попробовать продержаться подольше. Одной рукой Сэм опирался о подушку, а другой неуверенно коснулся такой же холодной щеки Габриэля. Все дело было в том, что он запретил себе думать об этом.
Но сейчас, именно сейчас, ему нужно было думать.
Если хоть на одну секунду он мог бы представить, если бы Габриэль в самом деле что-то испытывал к нему. Тогда он бы смог понять, почему Габриэль так часто просил его остаться, почему так старался помочь избавиться от прошлого. Это был новый Габриэль, и это был тот, к кому симпатия казалась бы для Сэма не более странной, чем все окружающее. Но в самом ли деле это длилось еще тогда, когда он ходил в трех образах? Потому что тогда это было бы сложнее. И безнадежнее. Потому что вряд ли тот Габриэль умел любить. Скорее, привязываться, искать развлечения, что угодно, но не любить. Он даже не любил свою семью, оставив ее на столько лет. Но теперь он звонит братьям по скайпу и не может жить без человеческого ребенка. Нет, этот Габриэль бы не смог сохранить увлечение. Он смог бы сохранить чувство.
Он открыл глаза. Он надеялся в глубине души, что что-то изменится в лице Габриэля, но этого не произошло. Он скосил взгляд, пытаясь найти свечение, но оно на удивление выглядело теплее. И чем ближе оно было к сердцу, тем мягче становился свет. В тот момент, когда Сэм отчаялся в своих силах и собрался сказать себе, что у него был шанс на любовь, и что он снова упустил его, сияние наконец остановилось.
А затем взорвалось огромной нежно-золотой волной, которая мгновенно накрыла и его, и Габриэля. Бывший архангел выгнулся, открывая глаза и пытаясь дышать, и Сэм невольно углубил поцелуй. И с ужасом ожидал, когда Габриэль найдет его взглядом. Но тот лишь тихо выдохнул и ответил на его поцелуй так, как если бы у него совсем не было сил. Он слабо вцепился руками в плечи Сэма, как если бы старался удержаться, и Сэм перехватил его крепче, забывая о шрамах на спине. Теперь он чувствовал, что с каждой новой секундой к Габриэлю возвращается жизнь, но в то же время не Сэм отдает ему свою, а она словно бы возвращается из ниоткуда.
Если бы Сэм не принял его любовь, архангел бы умер несколько минут назад.
Теперь – навсегда.
Когда Габриэль снова открыл глаза, неверяще смотря на Сэма, тот с замиранием сердца заметил блестевшие в уголках светло-карих глаз слезы. Скорее всего, от боли.
- Ты с ума сошел? – это было первым, что сказал Габриэль, первым отстранившись. Это, однако, не звучало как оскорбление или попытка привести в чувство. Скорее, как слабое осознание того, что случилось.
- Ты собирался умирать, - напомнил ему Сэм. Он тут же покраснел, поняв, что все еще обнимает бывшего архангела, но отпускать его не решался.
- Я все равно так или иначе умру, - пришло на помощь Габриэлю его врожденное упрямство. – Какая разница, сейчас или через два дня.
- Ты хочешь об этом поговорить? – вырвалось у Сэма единственное, что оставалось в его голове – диновская издевка. В конце концов, не представлялись мысли, да и сам Сэм живым после того, как он… ну целовал бывшего архангела. Мыслью это звучало еще нелепее, чем вслух.
- Ты просто… - Габриэль поднял руки к лицу и вытер непролившиеся слезы. – Ты вообще понимаешь, что…
- Нет, абсолютно нет, - поспешил ответить Сэм прежде, чем это прозвучит. В нем теплилась надежда, что если это не будет сказано вслух, то об этом можно будет забыть.
- Это были они? – Габриэль махнул в сторону погасшего экрана. – Они тебя надоумили? Вот не надоело архангелов слушать?
- Они сказали, что у меня был выбор, - усмехнулся Сэм и опустил голову. – А я доказывал, что не было.
- Мне не нужно твое благородство, - помолчав, тихо сказал ему Габриэль и, прикоснувшись холодными пальцами к подбородку младшего Винчестера, заставил его снова поднять голову и посмотреть на него. – И твой комплекс супергероя тоже. Нет ничего, из-за чего мое присутствие здесь было бы оправдано.
- А я такой невообразимо коварный нашел способ, как обмануть эту….штуку? – теперь то, что он держал Габриэля в руках, его не беспокоило. Он был невообразимо разозлен тем, что он признал нового Габриэля, а тот нового Сэма – нет. О существовании нового Сэма он, впрочем, и сам не подозревал до этой секунды. – Почему мы просто не можем оставить это и жить дальше?
- Потому что это все равно повториться, - Габриэль поморщился, сжимая и разжимая кулак. – Ты ведь должен был понять, что все это…
- Я понял, - снова оборвал его Сэм. – И ответил. Что еще надо?
- Ты не ответил, ты просто снова, как большой молодец, кого-то спас, - в свою очередь разозлился Габриэль. Он отпихнул Сэма от себя на расстояние вытянутой руки. – Но почему ты не можешь понять, что не нужно было меня вытаскивать, что твой выбор сделан потому, что ты такой правильный и готов собой жертвовать, но я уже давно не бог, чтобы принимать жертвы, и я…
Лучшего способа его заткнуть Сэм не мог придумать. Удерживающая его на расстоянии рука ослабела и теперь просто оставалась на его груди, а сам он снова целовал Габриэля. Даже если бы у них было время, в один прекрасный день это все равно случилось бы, и они абсолютно так же мерялись собственным упрямством. Хотя факт был один – если Габриэль и чувствовал что-то к нему, во что верилось еще с трудом, то Сэм мог бы заявить, что это взаимно. Тогда, наверное, случилась бы еще большая перепалка и еще больший спор, потому что бывший архангел все равно не смог бы этого принять. Может, они бы и поладили с Дином.
Он накрыл лежащую у него на груди ладонь собственной и отвел в сторону, чтобы прижать Габриэля к себе сильнее. Он не сопротивлялся, только остановил поцелуй на какую-то секунду, отстранившись буквально на сантиметр от губ, и поднял взгляд, чтобы посмотреть в глаза. Сэм очень хотел бы знать, что Габриэль смог увидеть, но спустя мгновение тот закрыл глаза и вздохнул, прежде чем поцеловать его.
Теперь, когда это была не инициатива Сэма, он смог наконец изучить бывшего архангела с этой стороны. Поцелуй был медленным и без каких-либо целей, может быть, благодарным даже. Сэм безошибочно чувствовал, как архангел согревался в его руках, а еще то, что рука, на которую он опирался, заметно устала. Но и прерывать поцелуя он не хотел – скользящие прикосновения губ Габриэля дарили теплое ощущение, медленно разгоравшееся в груди. А еще он не хотел останавливаться, только чтобы не начать размышлять над этим и определить это как очередную ошибку.
Он придумал решение.
Он не мог положить Габриэля на спину. Поэтому он перевернулся на спину сам, прижимая к себе Габриэля и не чувствуя его веса. Его руки жили собственной жизнью – зарывались в светлые волосы, спускались по мокрой шее до лопаток и невесомо переходили по промокшему насквозь бинту. Они остановились на пояснице для того, чтобы проверить, есть ли между Сэмом и Габриэлем еще расстояние, которое нужно было бы преодолеть. И в самом деле, архангел опустился еще ниже, удерживаясь на одном локте.
Сэм не знал, как это произошло. Все, что он успел почувствовать – чужое сердцебиение напротив своего сердца. Он даже не был уверен, что он расслышал тихий шепот Габриэля за секунду до того, как комнату озарила яркая вспышка. Сэм ничего не мог разглядеть, ослепленный ярким золотом, но все еще мог чувствовать, как дрожит Габриэль.
Когда перед его глазами перестали плясать яркие точки, и очертания комнаты снова вернулись на свои места, он удивленно посмотрел на огромное полупрозрачное сияние, которое… совершенно точно повторяло очертание огромных крыльев, едва поместившихся в спальне. Габриэль тяжело дышал, отказываясь открывать глаза.
- Это значит, что ты снова ангел? – тихо спросил Сэм, изучив взглядом сперва одно, а затем второе крыло. Даже полупрозрачные, они без особого труда разорвали повязку.
- Это значит, что я первый, - покачал головой Габриэль, помедлив с ответом. – Первый, чью любовь признал и принял смертный.
@темы: fanfiction
-
-
23.07.2012 в 13:40-
-
23.07.2012 в 13:56-
-
25.07.2012 в 01:28-
-
27.07.2012 в 19:19описание боли в начеле пробрало до мурашек - продержаться до утра - очень точно. тебе здорово удается передать полуосознанные метания Сэма, когда значительная часть рассуждений проходит где-то в бессознательном, и уже действуя приходит понимание, что выбор-то сделан. И Гейб, вот бесконечно люблю его в твоем описании - вроде лежит, умирает, а едва очнувшись отпихивает Сэма, начиная отчитывать. И сразу перед глазами растрепанный, бледный Гейб со всей этой характерной мимикой Ричарда... спасибо
имхо, лежать сверху, опираясь на руку, больнее, т.к как раз-таки напрягается спина - этот момент немножко цепляет. Но зато тогда момент с крыльями получается совершенно чудесным))
-
-
27.07.2012 в 19:49только из-за крыльев, честное слово!
спасибо за такой отзыв
-
-
29.07.2012 в 03:23-
-
03.08.2012 в 01:06Раззадорили до не могу, жду продолжения)))
-
-
10.08.2012 в 02:40Случайно заглянул вчера в час ночи, а спать пошёл только когда прочитал до последней строчки.
У вас получилась очень философская история, о выборе, о пути, о страхе и вере, об вопросах и ответах, об внутренних опорах и том, что ведёт и становится путеводным.
И верится в каждого из них. Удивительная и щемящая история.