[archangel-trickster]

Название: О силе и доверии
Пейринг: Габриэль/Дин, Дин/Кас
Размер: Драббл
Таймлайн: Кастиэль намеревается стать богом, Сэм сражается с Люцифером в голове чуть раньше, чем положено
Предупреждения: ООС

Это началось почти год назад. Так давно и словно бы вчера. Год минул с того момента, как он впервые скрылся в баре, увидев, что родные синие глаза больше не смотрят на него с восхищением и доверием. Они подозрительны, они резки, они резали Дина живьем, заставляя сомневаться, уничтожать себя, поддавшегося сомнению и одновременно – не знать, что происходит.
Он любил Кастиэля. Он любил его той привязанностью, на которую только и способны Винчестеры, извращенное желание, вытянутое почти до необходимости, подчиненное контролю и бесконечным ошибкам. Он видел, чего хочет Кастиэль. Он знал, что его беспомощный ангел, которого Отец, видимо, всегда поддерживал, не останется таким. И он сам не смог бы остаться, он не умел, а поражение признавать не любил. Он мог не видеть ангела неделями, чтобы затем, едва заслышав шелест крыльев, едва не сломать ему ребра, всем видом выражая, что он нуждается в нем. До боли. Он нуждается в том, чтобы быть слабым перед кем-то, кто никогда не ставил бы ему это в упрек. Но проявляя эту привязанность к ангелу, который, набирая стремительно силы, мыслями был не с ним, он осознавал, что не чувствует ответной. Как если бы когда-то Дин мог помочь ему убрать из головы все эти голоса, события, информацию и судьбы, но сейчас он лишь надоедал. Но Кас не говорил ему этого. Он дарил ему прикосновения и уходил, словно бы не понимая, что в них в действительности такого. Как если бы ангелы на самом деле не умели чувствовать это притяжение и не нуждались в его удовлетворении. Как если бы это не нужно было Касу.
Он слушал его. Он заставил его довериться себе, но он не обещал, что он поймет. Такова его природа – он всегда будет осуждать рискованные и глупые поступки просто потому, что являлся старшим братом, пусть и не Кастиэлю. Но в тот вечер он впервые задумался о том, кто же он тогда. И в тот же вечер он скрылся в баре.
По крайней мере, он пьянел быстро. Даже слишком, скорее всего оттого, что действительно хотел этого. С каждой новой кружкой пива он понимал, что проблема не только в Кастиэле. Ведь он вряд ли на самом деле изменился. Он всегда хотел стать чем-то большим, как и сам Дин. Он думал, что Дин создаст ему это большее. Он верил, что Дин, будучи олицетворением Михаила, подарит ему желанную силу. Но Дин не желал силы. Он прекрасно осознавал свою, которая и так причиняла страдания окружающим. Он не мог ею управлять, силой влиять на ход событий, оставаясь всего лишь человеком. Он смог отказаться от чужой, чего не сделал его брат. И поспешно вливая в себя пенящуюся жидкость, он раз за разом вспоминал сходящего медленно с ума Сэма, иногда разговаривающего на ином языке, уставившись в пространство и словно бы кого-то видя. Он часто приходил в себя и говорил, что все в порядке, но такого понятия у Винчестеров не существовало.
Тогда он и заметил его. На нем то и дело останавливались взгляды всех позднопьянствующих, а ему было плевать. Дину часто приходилось и самому оказываться в поле действия, но он был всего лишь красив. Он не был силен, как бы ни обманывало впечатление. Он был слаб, он терял всех, кем дорожил, слишком слаб, чтобы удержать их, слишком слаб, чтобы повлиять. Он уставал, сильнее, чем Сэм, не различающий реальность и кошмар, сильнее, чем Кастиэль, ввязавшийся в битву с чем-то, что сильнее его, он устал как Дин Винчестер, не выносивший, когда кто-то видел его слабость, но больше не в силах ее скрывать.
Он изящно обыгрывал в бильярд каждого, кто осмеливался принять вызов. Он был здесь, наверное, не первый час, но не потратил и цента. Выпивку ему покупали те, кто с честью проигрывал, теряя последние деньги и не стараясь больше скрыть заинтересованного взгляда. Но любой из них прерывался ответным, замораживающим и пугающим настолько, что ободранные до нитки икали и моментально трезвели, забывая то, о чем только начинали думать.
Он не удивился, увидев его здесь. Пожалуй, в не самом привычном наряде, не в самом привычном амплуа, но это, видимо, снова была одна из его ролей. Он не удивился, что этот сукин сын все еще жив. Он просто разучился удивляться. Он слишком устал. Он наблюдал за резкими движениями и быстротечной игрой, четкими ударами и напряженной позой у стола. Он думал, что, наверное, он не заслуживает своих крыльев больше, чем кто-либо другой из двуличных пернатых. Он злился.
А Габриэль прекрасно чувствовал это. В один момент он повернулся, сузив глаза и разглядывая его без труда в полумраке, а затем снова отвернулся, решив, что Дин не стоит его внимания. Он завершил одним ударом игру, оставив на лице соперника тупое и восхищенное выражение.
Дин нетвердо стоял на ногах. По правде сказать, он вообще не стоял, а держался только чудом. Путь до бильярдного стола был слишком долог. За это время его взгляд успел зацепиться за узкую спину, нарочито подчеркнутую темно-бордовой жилеткой, в темноте казавшейся почти темной, и за свободно ниспадающие штаны такого же оттенка, державшиеся на нешироких бедрах. Он не знал, кем стал архангел теперь. Он даже с трудом представлял себе, чтобы архангел вообще одел черную рубашку с коротким рукавом под эту жилетку, настолько вульгарное сочетание представляя собой. Он шел к демонстративно не замечающему его архангелу, чувствуя растущее негодование и раздражение. Плескавшееся в нем раздражение и беспомощность разом накрыло ненавистью и яростью, он был слишком пьян тогда.
Но он оставался слишком пьян и сейчас. Только не физически, он был пьян душевно. Высвободившееся мышление, притупившиеся чувства, параллельно или перпендикулярно? Его не волновало. Он осознавал, что подобное детство не могло оставить его без травмы на всю жизнь. Резкая перемена уже в осознанном возрасте, и он привыкнет скрывать страх на всю жизнь. Он привыкнет не доверять всегда и всем, он привыкнет до боли пришивать себя к другим какими-то дурацкими воспоминаниями и глупыми целями, объясняя одной Великой. Он был слишком слаб, слаб и сейчас.
Слаб и тогда. Слаб, когда яростно дернул Габриэля на себя, натолкнувшись на огонь пылающего взгляда, полного отражением его собственных чувств. Слаб, когда пытался еще секундой понять, почему он так злится. Почему так выходит из себя, не переставая думать о том, насколько меньше его архангел. Насколько сильнее. Насколько выдержаннее. Но не сейчас, когда в янтарной радужке настоящие золотые искры, когда паб разом темнеет, а люди замирают, не видя, но чувствуя, что здесь, совсем рядом, что-то опасное, что-то древнее, что-то, чего больше незачем сдерживать. Но он все равно старается. Старается не причинить боли никому и все равно остается поблизости от людей, нуждаясь в них. Открыв душу им лишь раз, он не смог выгнать их никогда больше. Он злился так же, как Дин, от собственной беспомощности, не физической, не моральной. Он был беспомощен с тем, во что нужно было верить. У него не было больше выбора. Ему было не во что больше верить. Слишком горд, чтобы принять смерть как избавление от этого. Слишком запутался, чтобы вставать на чью-то сторону. Слишком умен, чтобы понять, что сторон больше нет.
Слишком горд, чтобы признать, что больше не нужен миру.
Как и сам Дин, боявшийся понять, что ненужность миру открыла ему то, чем он пожертвовал ради него. Собственной душой, телом, Судьбой и жизнью, тем же – брата, играя бессознательно на его самых слабых сторонах.
- Что, перышки совсем высохли, шарики заколдовываешь уже не те? – Дин выплюнул это так же ядовито, как те сомнения в его сердце. Как безысходность и как нерешительность.
Он усмехнулся почти сумасшедше, довольный произведенным эффектом. Боль и ненависть океаном выбросились в окружающее, бесцветной серебрящейся вспышкой, заставляя глаза архангела гореть огнем невыносимой яркости, причинявшей уже настоящую, физическую боль глазам Дина. Но он, ослепленный, все равно ухмылялся, покачиваясь на негнущихся ногах. Он боялся – он забыл, когда в последний раз чего-то боялся – но он боялся не архангела, он боялся той силы, что едва мог удерживать сдавший свои позиции Габриэль.
Еще лишь секунда контакта, и Габриэль с ничего не выражающим лицом прижимал его за горло к стене, лишая доступа воздуха, удерживая лишь одной рукой на высоте. Но Дин задыхался не от этого. Он смотрел на фигуру меньше его самого и задыхался от невероятной силы. Он был зависим, он был болен, уже давно, с тех пор, как потерял эту силу в собственном отце. Но вряд ли он, встретивший так много разных сильных людей, теперь смог бы довольствоваться отцовской. Его извращенная и сожженная изнутри душа требовала больше и больше. Он задыхался и цеплялся холодеющими пальцами за крепкое предплечье, даже не надеясь, что архангел поймет. Он вспомнил. В глазах темнело, и ярко блистал хоровод вспышек перед глазами, но он с удивительным спокойствием вспоминал, как взбесил архангела в прошлый раз, еще даже не подозревая о том, кого выводит из себя. Тогда он думал, что показал слабость физическую, позволив какой-то нечисти так поймать себя.
Рука дрогнула, и Дин сполз по стене, хватаясь руками за горло и пытаясь рассмеяться. Он чувствовал боль в голове, ожидая, пока восстановиться зрение, но уже знал, что только что увидел не только свои проблемы, но и проблемы одного из самых старейших существ на планете. Подняв взгляд, наверное, такой же сумасшедший, как и сам Дин в тот момент, он снова натолкнулся на этот взгляд, но теперь в нем была лишь жалость. Жалость того, кто еще секунду назад почти вспомнил, что значит строить надежды.
Теперь он стоял посреди комнаты, расстегивая пуговицы рубашки одну за одной. Лениво вытаскивая их через прорези, чувствуя прохладу комнаты. Он ненавидел мотели. Поэтому он стоял в маленькой и теплой гостиной, не торопясь расстегивать до конца. Не распахивая ее, он опустил руки и запрокинул голову, закрывая глаза. Он звал, как звал весь этот год, сначала – не понимая, затем – желая. Он ждал не больше нескольких минут, проводя вновь холодеющими пальцами по собственной шее, медленно соскальзывая в яремную ямку и останавливаясь разрезом рубашки чуть выше живота. У него было время снова вспомнить.
Он не выносил жалости. Она заставила его разом подняться на ноги, словно он не вылил в себя несколько литров дешевого пива, и постараться выразить протест лишь подаваясь вперед. Он не хотел так, только не так, не жалость, ведь она убивала его сильнее, чем он сам себя. Он подался вперед, почти падая, пока узкая ладонь не остановила его, врезавшись в грудь и выбивая весь воздух. Он снова врезался в стену, приложившись головой, и неосознанно закрыл глаза, понимая, что прикусил губу, и что тоненькая струйка крови медленно соскользнула с порозовевшей нижней губы и устремилась вниз по подбородку. Он не видел, как следил за ней равнодушным взглядом Габриэль, оставляя руку на груди Дина, заставляя того думать, будто против его груди давил целый локомотив. Он не мог дышать, но напряженная шея искрила приятными уколами ожидания, ударяясь в голову и отдаваясь в висках. Сила архангела, знавшего, что Дин слаб. Делавшего его слабым и не разочаровывавшегося. Скорее, просто ничего не ждущего. Но и это было потрясающе невероятно.
Он не открывал глаз, переживая звон в голове. Он не знал, что Габриэль так близко к нему, так провокационно близко, все еще разглядывая без особого выражения выражение боли на лице Дина. Он не знал, что рука, исчезнувшая с его груди, перехватит его цепкими пальцами за подбородок, заставляя склонить гудящую голову книзу. Он не хотел видеть взгляда жалости. Но он не ожидал, что горячие пальцы с нажимом проведут по его губам, не делая попытки вытереть кровь. Но он был достаточно пьян, чтобы не отличать опасности. Он по привычке поддразнивал, на этот раз – скользнув языком по рискнувшим подобраться слишком близко пальцам. Он успел разобрать деревянный вкус кия, прежде чем пальцы исчезли, предоставляя приоткрытые губы Дина чужим губам, прижавшемся к его так, что не оставалось попытки возразить. Габриэль целовал его, слизывая кровь и скользя языком по верхней губе. Он тут же разорвал поцелуй, не давая Дину даже ответить.
Дин открыл глаза, пытаясь сфокусировать взгляд на Габриэле, с неприязнью облизывая губы. Видимо, он не очень-то любил вкус здешнего пива. Он прикрыл глаза только на секунду, страдая от боли в голове, но, открыв их, обнаружил, что архангел исчез. Он застонал и вновь сполз по стенке, закрывая лицо ладонями. Он снова был слаб, теперь – еще слабее, перед самим собой и чертовым архангелом. Что-то в нем, помимо невероятной силы и взрывного характера, заставило Дина тянуться за разрывающим поцелуй Габриэлем. Его огонь, горящий несмотря ни на что.
Он поклялся больше никогда не появляться там.
Теперь он вспоминал об этом с легкой усмешкой. В отблесках огня камина он смотрел на не до конца раскрытые полы рубашки, за которыми крылась смуглая кожа. Он все еще звал, так, как не звал никого и никогда, признавая потребность. Он помнил, как звал Кастиэля на площадке Бобби, как звал, снисходительно, ворчливо, но теперь он не собирался звать так же. Он признавал потребность, признавал слабость, показывал ее и получал вознаграждение каждый раз, как делал успехи в ее проявлении. Каждый раз – невероятные ощущения и боль, если он снова вернется к себе прежнему. Иногда он делал это специально, заставляя Габриэля наказывать его за это. Ему нравилась не боль, ему нравилось то участие, что проявлял архангел. За этот год он изменился. Он успокоился. Он снова усмехнулся. То, чем ему далось это спокойствие.
Он пришел снова. Только лишь за тем, чтобы поставить архангела на место, увидеть, что его сила еще на месте. И тот ждал его, за самым последним столом, в сгущающемся полумраке, выслушивая все то, что тот нес, с поразительно отвлекающим взглядом. Как будто архангел принимал его целиком и полностью, с некоторой грустью осознавая то, чем он являлся. И он позволял Дину самоутверждаться, позволял ставить себя на место в первые минуты, чтобы затем, легко запрыгнув на стол так, чтобы тонкая ткань штанов обтянула сильные бедра, притянуть к себе старшего Винчестера и рассказывать ему, что все, ради чего тот боролся, больше не имеет смысла. Что он послушался Дина раз и потерял все. Что он мог бы ненавидеть его. Но он совершил ошибку лишь потому, что сам готов был пойти на это.
Горячий шепот обжигал его ухо, а бледные в полумраке пальцы уже зарывались в его короткие волосы, гораздо мягче, что не сказать о словах. Он говорил обо всем том, что порой настигало Дина разом и вызывало тошноту. Он говорил об этом так, словно знал, что все это – не более чем мишура. Он заставил Дина поверить, что проблема была и остается лишь в нем самом. Он разрешил ему держаться за себя, пока помогал ему погрузиться в воспоминания, был рядом, пока Дин снова и снова переживал все то, что когда-то на Небесах видел сам Габриэль.
Архангел видел его слезы. Мимолетные и миниатюрные прозрачные капли быстро заскользили по его щекам, когда он осознал, что в своем стремлении не оказаться беспомощным именно им и стал. Осознал, что больше не знает, что делать. Он видел настоящую слабость, слабость, захватившую всего Дина, и не оттолкнул его. Не позволил скрыть их, позволил течь по щекам и срываться с подбородка, так что на темной ткани его штанов проступили мокрые следы. Он показал разницу между человеком и ангелом, не усложняя и не упрощая. В ответ он показал свою, свою беспомощность и ненужность. То, чего они так боялись, все-таки случилось. С ними обоими.
Он стоял, сминая в руках сползшие рукава, не замечая, что его плечи были обнажены. Он вспоминал, что душная атмосфера бара неожиданно оказалась шире, чем он предполагал, что он смог вздохнуть свободнее, чем когда-либо. Он не понимал, почему над его головой не было тех, казалось, неизбежных туч. Почему он больше не чувствовал извращенной потребности в силе архангела. Все, что он понимал, щуря напряженные глаза – то, что шершавая ладонь на его макушке мягко опустилась к шее, легко надавливая. Он с каким-то облегчением позволил Габриэлю поцеловать себя, чувствуя его собственное отчаяние. Он не был истиной в последней инстанции, больше не был одним из главных существ. Без веры и без любви он погибал так же, как любое божество. Ему нужен был Дин. А он – Дину. Так родилось доверие.
Они испытывали доверие долгие месяцы. Уже не в баре, уже – в многоэтажном доме, иногда наблюдая за соседями, а иногда просто проводя время в присутствии друг друга. Обычно Дин засыпал, сперва – просто на диване, неизменно просыпаясь на коленях архангела, а затем перестал тратить время на первую стадию. Он опускал голову на его колени, не возражая против легких прикосновений его рук к волосам. Он проводил по его волосам и забирал то, что переживал Дин, будучи с братом и Кастиэлем. Он не мог бросить ни одного из них, пусть осознал, то стал для них только энергетической подпиткой. Всем нужен тот, кто будет прощать. Но если он станет прощать все, он перестанет быть важным. Он станет чем-то привычным. Он больше не человек для них. Они больше не те, кого он знал.
Даже тогда они еще не были теми, кем были сейчас. Отчаяние и потребность оставалась, показывая – эту извращенную душу не вылечить просто так. Да и, честно говоря, никогда больше. Но он мог запереть ее. Он мог поменять их местами, вернуть самого себя против этой души, навязанной ему в далеком детстве. Он сделал это во сне, а, проснувшись, по оттенку удивления в глазах архангела понял, что сделал это за двоих.
Он не знал, кем он был на самом деле. Но больше не было тех, кто не принял бы его таким. Из-за кого он не мог быть таким. Он обнаружил в себе личность гораздо более увлеченную, гораздо более стремительную, гораздо более независимую, чем знал сам. Он мог не отводить взгляда, он мог приказать и не беспокоиться о том, что это прозвучит мягко или грубо. Больше не беспокоиться ни о чем, и все же – оставаться одним из самых человечных существ, по словам Габриэля. Тот, отпустив неудачи с семьей, стал гораздо сильнее в считанные мгновения. Изменился взгляд, изменилось то, как он с легкостью игнорировал происходящее вокруг, за много километров, за тысячу лет назад и вперед. Он был рядом как никогда раньше, реален, как никогда прежде.
Он помнил собственный огонь, впервые разгоревшийся с такой силой. Он был тем, кто с легкостью получал то, что хотел, но знал, что хотеть будет правильно. Он принимал свою извращенность отчасти и забыл ее в прошлом, оставляя себе лишь право быть тем, кем хочет, без оглядки на мир, без оглядки на потерявшего разум брата, без оглядки на Кастиэля, которого когда-то любил.
Кажется, они даже не заметили того, как все это началось. Когда поцелуи стали глубже, увереннее, наравне, когда Дин нуждался в прикосновениях сильных рук и сам заводил их за спину, устраиваясь на коленях Габриэля. Архангел менялся вместе с ним, приводя их внутренние огни в симфиз, без которого было бы трудно жить заново. Они повторяли ошибки прошлого, привязываясь к друг другу, но делая это намеренно. Если они смогли бы когда-либо показать другому бессмысленность этого существования, они бы ушли навсегда. На этот раз, пожалуй, в самом деле навсегда. Но они не сделали бы этого. Слишком много раз позволяли этому случиться.
Это вылилось в настоящее влечение, которое трудно было назвать любовью. Скорее, это была та потребность, что мучила каждого из них. Они думали, что нужно было заботиться о ком-то, но на самом деле никто не нуждался в них.
Это вылилось в жажду прикосновений, по-настоящему жарких, заставляющих задыхаться в полумраке буквально с первых мгновений, потому что потребность эта становилась жизненной. Никто из них не выбирал главенства, они были равны, они всегда были равны, потому всегда слишком уперты, чтобы заметить это сходство. Потребность прерывающихся поцелуев, чтобы удостовериться – глаза напротив мерцают тем же желанием, которое сжигает его самого. Потребность быть близко, потому что оставшиеся раны больше нечем было прикрывать, кроме как друг другом. Неудобство дивана, когда они помещались только благодаря тому, что Габриэль был чрезвычайно невысок и гибок. Прикосновения, когда кожа краснела от неуемной силы, когда с низа спины поднималась волна словно перерождения, заставляющая издать первый шумный выдох. Горячий язык на мокрой коже, заставляющий гореть не только изнутри, но и снаружи, острые зубы, прижимающие кожу с яростью лидера, демонстрирующего силу. То, что Дин не испытывал больше необходимости в силе не значило, что он был против его демонстрирования. К укусу приливала кровь, выжигая его моментально, и он издавал первый стон, поспешный для прежнего Дина, но для этого – лишь демонстрация слабости, которой он наслаждался. Влажные волосы щекотали ладонь, когда он убирал их с мокрого лба и касался его искусанными губами, закрывая глаза и понимая, что на его шее не останется свободного места. Треск ткани, мешающий жару разгоряченных тел вырваться наружу. Показать, как нужен, как важен, как долгожданен. Пересохшие губы царапают кожу, и Дин отвлекает его, только чтобы поцеловать, только чтобы скользнуть по ним языком, возвращая влагу. Но он не в силах увернутся от предложенной игры, пока чужие ладони исследуют взмокшую спину, задирая кверху раздражавшую ткань футболки. И невозможно оторваться от целующих губ, потому что стоит засомневаться, и их доверие снова остановит их, а это не то, чего хотел настоящий Дин. Но каждый раз они все же останавливались. Слишком рано. Не хватало.
И вот он снова стоит здесь. Без притворства, без согласия на привыкание друг к другу на надоевшем диване, сразу – с потребностью, которая, кажется, стала чем-то большим. За столь короткий срок он был убежден, что знал его всегда. Всегда хотел принадлежать ему. Всегда хотел иметь возможность сделать его своим хотя бы на одну ночь. Потому что он всегда не желал останавливаться на малом. Ему было мало и ангела, который, кажется, был предсказан ему Судьбой, и сейчас разрушал себя, потому что за стеной стереотипов ангельской армии не смог узнать, кем был Дин. Не смог сделать свои прикосновения столь же нужными, как воздух. Не смог оставить свои амбиции ради него. А Дин, настоящий, уже давно рвущийся наружу, не умел прощать бесконечно. Он настоящий и в самом деле был Майклом, умеющим любить, сострадать, испытывать тысячу эмоций. Он принял себя и ощутил себя свободным, но как и Майкл, он не мог забыть то, что задолго до этого стало невидимой частью его жизни. Сначала – невидимой. А сейчас он больше не представлял, зачем все эти изменения, если с ним не будет его. Кого он порою ненавидел, не понимал и не знал до конца, который, в свою очередь, все еще считал его человеком не то, чтобы высшего эшелона, но иногда было важно то, что они хотя бы попробовали.
Он звал слишком долго. Он почти устал ждать, когда знакомая волна жара, еще далекая, но уже до боли знакомая захватила его. Он был почти рядом, в какой-то доле секунды от него.
Он успел обернуться прежде, чем Габриэль даже до конца появился. Архангел протянул к нему руку, намереваясь дотронуться до плеча. Но Дин покачал головой, останавливая его.
А затем он улыбнулся.
Он все еще был Дином. Тем, кто сперва делает, прежде чем думает, думая, что он уже подумал. Тем, кто никогда не примет правильного решения сразу, а будет долго делить на белое и черное, не понимая, насколько возбуждающе-опасным может быть сочетание и того, и другого. Он все еще жаждал стать большим, чем он есть, но при этом – сохранить все те шаткие моральные устои, которые он ощущал. Он не предлагал сбежать окончательно, он предлагал остаться и спасти тех, кто ему дорог. Они были частью его. Пусть теперь огромной его частью был этот невообразимый огонь, заставлявший испытывать то, что никогда раньше, он больше не собирался отдавать ничто из этого, признавая нового себя редкостным эгоистом. Но прежде, чем он начал бы хоть что-то из этого, ему нужно было подтверждение. Доказательство.
Габриэль молчал, словно бы слушая все то, о чем он думал. Дин ждал от него, пожалуй, только одного. Это было решением, очередным, и, наверное, не таким уж и правильным, но хотя бы приносящим что-то для них самих.
Он давно забыл, что значит быть нормальным. Все сомнения он оставил перед тем, как поддаться на восхищение Кастиэля. Каждый хотел бы нравиться ангелу, вызывать в нем желания, чуждые своей природе. Он не знал, что ангелов привлекает сила, недостаток которой не был заметен, пока не понял он сам. Он не заметил в Кастиэле постоянных поисков в Дине Майкла, он просто полюбил его и открыл свое сердце нараспашку, предлагая ангелу устроиться в нем и как следует заправиться силами. Дин обладал воистину сильным сердцем, и Кас сравнялся с силой почти архангельской. Но теперь Дин отлично понимал, что тот, обладая той же силой, никогда не смог бы пользоваться ею так, как Габриэль. Можно научиться держать спину прямо, но с аристократической осанкой следовало бы родиться. И все же Кастиэль оставался для него тем ребенком, которого следовало бы все равно спасти, во имя того, кем он когда-то был. Катастрофы совершают фантазеры и наивные существа.
Он давно забыл, что значит любить. Для него это – давно привязанность, которую он питал к младшему брату порой безмерно, смущая окружающих. Но он видел каждый его недостаток, каждую неправильную мысль. Он забыл, что им нужно позволять собственные ошибки. Теперь он знал это и вытащил бы собственного брата.
Потому что теперь он нравился архангелу, делал его сильнее. И даже если для того, чтобы спасти Каса, им бы вместе пришлось выступить против него, он бы не отступил от Габриэля. Трудно сказать, что именно давал ему архангел, но если чувствовать каждый из триллиардов процессов в организме, можно было бы сойти с ума. Он принимал эту связь гораздо обостреннее, чем все предыдущие. Он мог с уверенностью сказать – она была другой. Она давала уверенность, что они смогут изгнать Дьявола из Сэма, на этот раз – навсегда.
Но все это будет лишь уборкой надоевшего бардака.
Он просил не об этом. Но он все еще просил, стоя перед невысоким мужчиной и снова чувствуя то невероятное влечение, ускоряющее движение крови, рождающее почти крылья за спиной. Он следил за рисунком вен на обнаженном предплечье Габриэля, думая о том, действовал ли он на архангела так же, как и он на самого Дина, заставлял ли кровь бежать так быстро, что это ощущение пробивало экран веселя.
Габриэль улыбнулся. Сначала потеплели глаза, отразившись теплым светло-карим светом, затем он лишь немного приподнял уголки губ, чтобы затем поспешно скрыть улыбку.
- У моего веселя нет экрана, - шепнул он, разжимая губы и заставляя исчезнуть ямочки со щек. Он давал Дину только мгновение на то, чтобы понять, что это значит, прежде чем наконец-то приблизиться к нему и провести по желанному плечу, заставляя мышцы мгновенно расслабиться. Он поцеловал его в изгиб шеи, минуя один из старых синяков, почти исчезнувших, а затем провел кончиком языка по одному из свежих. Он перехватил руки Дина, заставив его расстегнуть все пуговицы, наблюдая за этим в полной тишине. Как только последняя пуговица выскользнула из разреза, они оба уже знали, что в этот раз все будет иначе.
В этот раз доверие наконец-то станет полным.